Первый раз я заметил мусор в понедельник. Небольшой черный мешок, сиротливо притулившийся у самого края моего участка, там, где старый забор граничил с землей Семена.
Я тогда лишь досадливо поморщился. Мало ли, ветром принесло.
Но в среду к нему добавились еще два. А в пятницу выросла уже целая гора. Сломанные ящики, какие-то тряпки, битое стекло, перепутанные мотки проволоки — всё это бесформенной кучей нагло залезло на мою территорию.
Это уже не было случайностью. Это была система.
Я перешел через свой газон, чувствуя, как внутри закипает глухое раздражение. Воздух был неподвижен, и от свалки тянуло кисловатым запахом прели.
Дом Семена стоял в идеальном порядке. Ни соринки во дворе, аккуратно подстриженные кусты, даже гравий на дорожке лежал так, словно его выкладывали пинцетом.
Контраст между его стерильным участком и помойкой, которую он организовал на моей границе, был разительным.
Сам Семен возился у сарая. Он был невысоким, сухим мужчиной с вечно сосредоточенным лицом, будто решал в уме сложнейшую математическую задачу.
Сейчас он методично разбирал какой-то ржавый механизм, деталь за деталью.
— Семен, — позвал я, стараясь, чтобы голос не дрожал от подступающего гнева.
Он поднял голову. Его глаза, блеклые и бесцветные, посмотрели на меня без малейшего удивления, словно он ждал моего прихода.
— Добрый день, Марк, — ровным тоном произнес он и снова опустил взгляд на свою работу.
— Я по поводу мусора, — я кивнул в сторону забора. — Это ведь ваше?
— Мое, — не стал отпираться он, откладывая в сторону очередной винтик. Его спокойствие обезоруживало.
— Но почему он на моей земле? Есть же контейнеры, в конце концов.
Он перестал ковыряться в механизме и выпрямился, вытирая руки ветошью. Посмотрел сначала на гору хлама, потом на меня.
В его взгляде не было ни стыда, ни сожаления. Только какая-то странная, холодная логика.
— Я сваливаю мусор на твой участок, потому что до свалки далеко ехать, — объяснил он мне так просто, будто речь шла о прогнозе погоды.
Я замер, ожидая продолжения. Шутки. Извинения. Чего угодно, но не этого. Но он молчал.
— И это всё? — выдавил я из себя. — Это всё объяснение?
— А нужно какое-то другое? — он слегка склонил голову набок, с искренним любопытством разглядывая меня. — Это наиболее рациональное решение. Экономит мое время и топливо.
Я смотрел на него, и гнев внутри меня начал сменяться чем-то другим. Недоумением.
Почти страхом. В его словах и манере не было агрессии, только ледяная, нечеловеческая целесообразность.
Мой взгляд снова упал на кучу хлама. И тут я заметил то, чего не видел раньше.
Среди обычного мусора — бутылок и обрывков — лежало что-то странное. Детали непонятных приборов, оплавленные куски пластика необычной формы и несколько толстых книг в кожаных переплетах, размокших от сырости.
Это был не просто бытовой мусор. Это было что-то другое. И Семен не просто избавлялся от него. Он его прятал. У меня на виду.
Весь оставшийся день я не находил себе места. Я пытался работать, но мысли постоянно возвращались к соседу и его странному хламу.
Рациональная часть меня твердила, что нужно вызвать полицию или хотя бы службу по утилизации отходов. Но что-то останавливало. Любопытство, смешанное с тревогой.
Я дождался, пока окончательно стемнеет. В окнах дома Семена погас свет, лишь тусклая лампочка продолжала гореть над его сараем, бросая на землю длинные, уродливые тени.
Стараясь не шуметь, я вышел из дома. Ночь была прохладной, и сырая трава холодила ноги. Я подошел к куче мусора, вооружившись фонариком. Запах гнили и чего-то химического, неуловимо-сладкого, стал сильнее.
Я посветил на книги. Кожаные переплеты раскисли, страницы слиплись. С трудом раскрыв одну из них, я увидел не текст, а сложные, запутанные схемы, нарисованные от руки.
Они напоминали одновременно анатомические атласы и чертежи каких-то механизмов. Формулы на полях были написаны на незнакомом мне языке, похожем на латынь, но с искаженными символами.
Другие предметы были не менее странными. Оплавленные куски пластика при ближайшем рассмотрении оказались частями манекенов — детских. Искаженные, будто побывавшие в огне, они вызывали тошноту.
А металлические детали принадлежали явно не бытовой технике. Они были слишком сложными, с гравировкой тех же непонятных символов, что и в книгах.
Внезапно за спиной раздался тихий щелчок. Я замер, сердце ухнуло куда-то вниз. Я резко обернулся, направляя луч фонаря на дом Семена.
В окне на втором этаже стоял он. Просто стоял и смотрел на меня. Его лицо в темноте было неразличимо, но я чувствовал его взгляд. Он не прятался. Он просто наблюдал.
Я выключил фонарик, будто это могло сделать меня невидимым. Но было поздно. Он знал, что я здесь. Знал, что я роюсь в его отбросах.
Я попятился к своему дому, не спуская глаз с темного силуэта в окне. Мне показалось, или он едва заметно кивнул?
Словно одобряя мои действия. Или, может, предупреждая.
Вернувшись в дом, я запер дверь на все замки. Руки мелко дрожали. Теперь это было не просто соседское хамство.
Это превратилось в какую-то жуткую игру, правила которой устанавливал он. И я только что сделал свой первый ход.
Ночью я почти не спал. Мне казалось, что из сарая Семена доносятся странные звуки — тихий гул, будто там работает какой-то мощный, но хорошо изолированный прибор.
А под утро, когда я задремал, мне приснились его глаза. Блеклые, бесцветные, изучающие меня с холодным интересом патологоанатома.
Утром я не стал ждать. Страх уступил место тяжелой, свинцовой решимости. Я снова пересек газон и остановился у его сарая. Дверь была приоткрыта.
— Семен, — позвал я. Голос прозвучал тверже, чем я ожидал.
Он вышел из полумрака. На нем был рабочий фартук, испачканный чем-то темным. Он посмотрел на меня без всякого выражения.
— Я знаю, что это не просто мусор, — сказал я прямо. — Книги, детали… манекены. Что вы делаете?
Он долго смотрел на меня, и в его бесцветных глазах впервые промелькнуло что-то похожее на эмоцию. Усталость. Бесконечная, всепоглощающая усталость.
— Я думал, ты догадаешься, — тихо произнес он. — Это брак. Неудачные попытки.
— Попытки чего?
Он махнул рукой, приглашая меня внутрь. Я колебался лишь мгновение, а затем шагнул через порог.
Внутри сарай напоминал гибрид мастерской и операционной. Повсюду были разложены инструменты, чертежи, свисали мотки проводов.
В центре, на большом столе, лежало то, что он строил. Это было похоже на детский манекен, но собранный из разных материалов: полированной стали, проволоки и кусков того самого оплавленного пластика.
В грудную клетку был вмонтирован сложный механизм, от которого тянулись тончайшие нити к конечностям.
— Моя дочь утонула пять лет назад, — сказал Семен, не отрывая взгляда от своего творения. — Ей было семь.
Я смотрел на жуткую куклу, и до меня медленно начал доходить весь масштаб его безумия.
— Книги достались мне от деда. Он верил, что можно… вернуть душу. Заключить ее в новую оболочку. Я просто… совершенствую метод.
Он погладил металлическую руку манекена.
— Но это сложно. Материалы должны быть правильными, а расчеты — точными. Малейшая ошибка, и все насмарку. Приходится выбрасывать. Это все — мои неудачи. Мой брак.
Теперь я понял. Он не прятал мусор. Он избавлялся от свидетельств своего провала, от своей боли. А мой участок был просто удобным местом, чтобы свалить обломки своей надежды.
— Семен, — я с трудом подобрал слова. — Это нужно прекратить.
— Я не могу, — он покачал головой. — Я почти у цели. Эта версия… она почти идеальна.
— Она никогда не будет идеальной! — мой голос сорвался. — Потому что это не ваша дочь! Это просто… вещи.
Он посмотрел на меня, и его лицо исказилось от боли.
— Ты не понимаешь.
— Нет, Семен. Это вы не понимаете, — я сделал шаг к нему. — Выбрасывая это ко мне, вы заставляете меня быть частью вашего горя. Я не хочу. Уберите это. Не со своего участка. А из своей жизни.
Я не угрожал. Я не кричал. Я говорил с ним как с человеком, который заблудился в собственном аду.
Он опустился на стул и закрыл лицо руками. Его плечи затряслись в беззвучных рыданиях.
Впервые я увидел в нем не монстра, а сломленного, отчаявшегося человека.
На следующий день гора мусора исчезла. Я не видел, как он ее убирал. Но место у забора было пустым.
Вечером, выглянув в окно, я увидел, как Семен выносит из своего сарая последнюю деталь — ту самую куклу — и грузит ее в машину. Он не посмотрел в мою сторону.
Он уехал и больше не возвращался. Дом остался стоять пустым.
Иногда мне кажется, что я все еще чувствую тот кисловатый запах прели. Запах чужого горя, от которого мне поневоле пришлось стать последним хранителем.
