«Я нашла его спустя 12 лет. Человек, который сломал мне жизнь на пьяной вечеринке, теперь был известным меценатом и владельцем детского благотворительного фонда. Я пришла к нему не за деньгами и не за местью. Я пришла просить его спасти жизнь нашего сына. Мальчика, о существовании которого он даже не подозревал. У сына был рак крови, и его биологический отец, мой насильник, оказался единственным в мире человеком, который мог стать для него донором».
***
Будильник пропищал в шесть утра, выдернув меня из короткого, тревожного сна. За окном занимался серый питерский рассвет, сырой и неприветливый. Я по привычке протянула руку, чтобы выключить телефон, и несколько секунд лежала, вслушиваясь в сонное дыхание детей. Моим близнецам, Лёве и Ане, недавно исполнилось одиннадцать. Кажется, только вчера они были двумя кричащими комочками, а сегодня — почти подростки, два разных мира, две половинки моей души.
«Подъём, сони», — я тихонько вошла в их комнату. Аня, моя светлая и улыбчивая девочка, тут же села на кровати. Лёва, её полная противоположность — серьёзный, задумчивый, — только глубже зарылся в одеяло.
На кухне я поставила вариться самую дешёвую овсянку. Сахар почти кончился, до зарплаты медсестры в районной поликлинике оставалась ещё неделя. Я открыла холодильник: полбуханки дарницкого, остатки сыра, пачка маргарина. Густо. Разлила по чашкам чай из одного пакетика на троих.
«Опять эта каша», — недовольно протянул Лёва, садясь за стол. «Мам, у всех в классе на завтрак бутерброды с колбасой».
«Лёвушка, не начинай. Послезавтра аванс, будет и колбаса», — я устало погладила его по вихрастой голове. С каждым днём он всё больше напоминал мне его. Тот же упрямый подбородок, тот же разрез тёмных глаз. От этого сходства сердце каждый раз болезненно сжималось.
«Мам, а у меня кроссовки порвались, — Аня показала ногу. — Палец торчит».
Я знала. Я вчера вечером пыталась заклеить дырку «Моментом», но, видимо, клей не выдержал. «Я сегодня куплю новый клей, хороший. Будет как новенький. Потерпи, скоро лето, будешь в сандаликах бегать».
«Вот если бы папа был с нами, у нас бы всё было», — тихо, но твёрдо сказал Лёва. Этот вопрос, который он начал задавать всё чаще, бил наотмашь. Одиннадцать лет я жила с этой ложью, она стала моей второй кожей.
«Но папа умер, милый. Он был лётчиком-испытателем. Так случилось», — я отвела глаза, не в силах смотреть на сына. Правда была гораздо страшнее и уродливее.
Двенадцать лет назад, будучи студенткой медучилища, я пошла на вечеринку к одногруппнице. Шумная компания, много незнакомых лиц, алкоголь. Я выпила совсем немного, но кто-то подсыпал что-то в мой бокал. Помню только обрывки: слабость, головокружение, чьи-то сильные руки, тащившие меня в пустую комнату. Боль, унижение, беспомощность. А потом его пьяный, самодовольный смех. Его звали Вадим Степнов, сынок местного строительного магната. Все это знали и боялись его.
Я никому не сказала. Было стыдно, страшно. Его отец был слишком влиятельным человеком в нашем городе. Я знала, что мне никто не поверит, что меня же и обвинят. Я просто попыталась забыть это как страшный сон. А через два месяца узнала, что беременна.
Я проводила детей до школы и поехала в свою поликлинику. Экономя на маршрутке, часть пути шла пешком. Будучи медсестрой процедурного кабинета, я знала, что день будет напряженным: уколы, капельницы, забор крови — поток пациентов никогда не прекращался. В общей комнате для персонала, как всегда, была суета. Старшая медсестра отчитывала молоденькую практикантку. Я быстро переоделась, мысленно составляя план: забрать из лаборатории контейнеры для анализов, подготовить капельницу для пациентки из пятой палаты дневного стационара, а после работы зайти в «Дикси» за уценённой курицей для супа. Каждая копейка на счету. Я научилась быть экономной. Я научилась выживать.
Вечером, укладывая детей, я снова услышала их шёпот. «А на кого я похож?» — спрашивал Лёва. «Не знаю, — отвечала Аня. — Мама говорит, папа был светловолосый, как я. А ты тёмный». Я замерла за дверью. Лёва был копией своего биологического отца, Вадима Степнова. И эта страшная ирония судьбы разрывала меня на части каждый день.
***
Апрель принёс с собой не только обманчивое тепло, но и новую беду. Лёва начал жаловаться на усталость. Сначала я списывала всё на весенний авитаминоз и нагрузки в школе. Он стал бледным, под глазами залегли тени. Потом появились синяки — на руках, на ногах, возникающие словно из ниоткуда.
«Мам, я сегодня опять на физкультуре не мог бежать, — говорил он вечером, с трудом ковыряя вилкой в макаронах. — Дыхания не хватает».
Тревога ледяной змеёй поползла по спине. На следующий день я взяла у него кровь на анализ прямо в поликлинике, пользуясь служебным положением. Результаты должны были быть готовы через день. Два дня я жила как в тумане, не находя себе места.
В пятницу утром заведующая лабораторией, пожилая и всегда хмурая Тамара Игоревна, сама зашла к нам в сестринскую. Она молча положила передо мной бланк с результатами Лёвиных анализов и пристально посмотрела мне в глаза. «Марина, зайди ко мне, как освободишься».
Я смотрела на цифры, но не понимала их. Лейкоциты, тромбоциты, бластные клетки… Слова прыгали перед глазами. Сердце заколотилось так, что стало трудно дышать. В кабинете Тамара Игоревна не стала ходить вокруг да около.
«Марина, анализ очень плохой. Очень. Есть подозрение на острый лейкоз. Вам нужно срочно, сегодня же, ехать в НИИ гематологии. Я уже позвонила, вас там ждут».
Лейкоз. Рак крови. У моего мальчика. Земля ушла из-под ног. «Это… это точно? Может, ошибка?» — прошептала я, цепляясь за последнюю надежду.
«Вероятность ошибки есть всегда, но показатели… Марина, не теряй времени. Собирай сына и поезжай. Чем раньше начать, тем больше шансов», — её голос, обычно резкий, звучал непривычно мягко.
В тот день мир для меня раскололся на «до» и «после». В НИИ гематологии диагноз подтвердили. Острый миелоидный лейкоз. Слова врача, седовласого профессора с уставшими глазами, звучали как приговор.
«Ситуация серьёзная. Нужна немедленная химиотерапия. И готовиться к трансплантации костного мозга. Это его единственный шанс».
Лёву госпитализировали в тот же день. Я металась между больницей и домом, где оставалась перепуганная Аня. Спасибо соседке, бабе Вале, — согласилась присмотреть за ней.
Начались курсы «химии». Мой сильный, спортивный мальчик таял на глазах. Выпали его густые тёмные волосы. Он лежал на больничной койке, бледный, измученный, но старался держаться. «Мам, не плачь. Я справлюсь. Мы справимся», — говорил он, когда я, не в силах сдержаться, плакала в коридоре.
А потом начался поиск донора. Нас с Аней проверили в первую очередь. Не подошли. Ни один из нас. Шанс был невелик, но его провал обрушил последнюю надежду. «Будем искать неродственного донора в российском и международном регистрах, — сказал профессор. — Но это может занять время. А времени у нас не так много».
“Стоимость поиска донора и самой операции была заоблачной. Миллионы. Часть покрывала квота, но остальное… Сумма была астрономической, неподъёмной. Единственной ценностью, что у меня осталась, была мамина дача — старый домик с участком в ближайшем пригороде. Продавать её было больно, с ней было связано всё моё детство. Но сейчас я, не раздумывая, выставила её на продажу по бросовой цене, лишь бы быстрее получить деньги”.
Однажды вечером, сидя у кровати спящего Лёвы, я до боли в глазах листала на стареньком ноутбуке сайты благотворительных организаций. «Подари жизнь», «Фонд борьбы с лейкемией», «WorldVita» — я открывала вкладку за вкладкой, читая истории чужого горя и надежды. Фотографии больных детей, суммы с шестью нулями, отчаянные призывы о помощи. Я заполняла анкету за анкетой, прикрепляла сканы медицинских заключений, писала нашу историю, стараясь быть максимально убедительной. Но в ответ приходили либо вежливые отказы — «слишком много подопечных», либо постановка в бесконечную очередь. Надежда таяла с каждой отправленной заявкой. И в какой-то момент, переходя по очередной ссылке о меценатах, помогающих онкобольным, я наткнулась на глянцевую статью с до боли знакомым лицом. Заголовок гласил: «Меценат года: Вадим Степнов о благотворительности и искуплении».
С фотографии на меня смотрел повзрослевший, холёный мужчина в дорогом костюме. Те же глаза, тот же упрямый подбородок, что и у моего сына. Он улыбался, рассказывая о своём фонде помощи детям. Фонде… помощи… детям.
Кровь отхлынула от лица. И в этот момент в моей голове родилась безумная, чудовищная мысль. Генетическое сходство. Он — отец. Биологический отец. А значит, у него самый высокий шанс стать идеальным донором. Человек, который сломал мне жизнь, был единственным, кто мог спасти моего сына.
***
Мысль о том, что Вадим Степнов может быть донором для Лёвы, была настолько дикой и отвратительной, что я несколько дней пыталась её отогнать. Это казалось злой насмешкой судьбы, извращённой игрой провидения. Просить о помощи насильника? Того, кто оставил меня одну со своим горем и позором? Нет. Никогда.
Я обзванивала фонды, писала посты в социальных сетях, умоляла о помощи. Люди откликались, переводили небольшие суммы, но до нужной цифры было как до луны. Время уходило. Состояние Лёвы после второго курса химиотерапии ухудшилось. Начались осложнения.
«Нам нужен донор. Срочно», — сказал профессор на очередном обходе, и его слова прозвучали как набат.
Тем же вечером я снова открыла ноутбук. Фонд Вадима Степнова «Новая жизнь». Красивый сайт, улыбающиеся лица спасённых детей, отчёты о потраченных миллионах. Он построил себе репутацию святого на руинах моего прошлого. Гнев и отчаяние боролись во мне. Гордость кричала: «Не смей!», но материнский инстинкт шептал: «Ты должна. Ради Лёвы».
Я нашла адрес его фонда. Элитный бизнес-центр в самом сердце Москвы. Стеклянный небоскрёб, сверкающий и холодный. На следующий день, оставив Аню с соседкой, а Лёву на попечение медсестёр, я поехала туда. Одетая в свой единственный приличный, но давно вышедший из моды костюм, я чувствовала себя чужеродным элементом в этом мире роскоши и успеха.
«Мне нужно увидеть Вадима Игоревича», — сказала я девушке на ресепшене, стараясь, чтобы голос не дрожал.
«У вас назначено?» — она смерила меня оценивающим взглядом.
«Нет. Но это очень срочно. По личному вопросу».
«Вадим Игоревич принимает только по записи. Вы можете оставить своё обращение…»
«Скажите ему, что пришла Марина Волкова. С той самой вечеринки двенадцать лет назад». Я видела, как изменилось лицо секретарши. Она что-то прошептала в телефонную трубку. Через несколько минут меня попросили подождать в переговорной.
Комната с панорамными окнами, из которых открывался вид на всю Москву. Дорогая мебель, абстрактная живопись на стенах. Мир, который был мне абсолютно чужд. Я ждала, и каждая минута казалась вечностью.
Дверь открылась, и вошёл он. Вадим Степнов. Ещё более лощёный, чем на фото. Идеально скроенный костюм, дорогие часы, запах респектабельности и денег. Он остановился в нескольких шагах, глядя на меня с холодным любопытством. Ни тени узнавания.
«Марина Волкова? — его голос был спокойным, с лёгкой бархатной хрипотцой. — Я не припоминаю…»
«Неудивительно, — я сжала кулаки, чтобы унять дрожь. — Вы тогда были слишком пьяны, чтобы что-то помнить. Ночь, вечеринка, пустая комната. Теперь вспоминаете?»
Я видела, как краска медленно сходит с его лица. Он отступил на шаг, словно от удара. Маска благополучия треснула, и на мгновение я увидела в его глазах отголосок того самого самодовольного юнца.
«Я… — он провёл рукой по волосам. — Это было давно. Юношеские глупости».
«Глупости? — я рассмеялась, и смех прозвучал как скрежет стекла. — Вы называете это глупостью? А я называю это сломанной жизнью. Я после этого родила. Близнецов. Мальчика и девочку. Ваших детей».
Тишина в комнате стала оглушительной. Он смотрел на меня, и в его глазах смешались шок, недоверие и… страх. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но в этот момент дверь снова открылась, и в переговорную вошёл пожилой, властный мужчина. Игорь Степнов. Отец.
«Вадим, иди к себе, — приказал он сыну, не глядя на него. А потом повернулся ко мне. — Ну, здравствуйте. Чего вы хотите? Денег? Спустя столько лет решили устроить скандал?»
Его цинизм обжёг, как кислота. Но отчаяние было сильнее. «Мой сын умирает, — выдавила я. — У него лейкоз. Ему нужна пересадка костного мозга. Ваш сын — его биологический отец. Он может быть донором».
Игорь Степнов нахмурился, оценивая ситуацию. В его глазах не было ни капли сочувствия. Только холодный расчёт. «Допустим. И сколько вы хотите за своё молчание?»
***
«Я не прошу денег. Я прошу спасти жизнь моему сыну», — голос сорвался. Я стояла перед этим человеком, этим серым кардиналом, и чувствовала себя мышью перед удавом.
Игорь Степнов хмыкнул. Он подошёл к бару в углу комнаты, налил себе воды. Двигался он медленно, с уверенностью хозяина мира, для которого моя трагедия была лишь досадной помехой.
«Давайте проясним, — сказал он, повернувшись ко мне. — Двенадцать лет назад вы никуда не обратились. А сейчас вдруг решили всё вспомнить. Это называется шантаж. Второе — вы утверждаете, что у моего сына есть дети. Это требует доказательств».
« Сделайте любой ДНК-тест! — воскликнула я. — Только, пожалуйста, пусть Вадим сдаст анализ на совместимость. Время уходит!»
«Всё в своё время», — отрезал Степнов-старший. Он сел в кресло напротив, сцепив пальцы. «Я готов вам помочь. Мы оплатим лечение вашего… мальчика. В лучшей клинике Германии или Израиля. Любые деньги. Но взамен — вы исчезаете. Навсегда. Никаких тестов, никаких претензий. Мой сын не будет ни в чём участвовать. Его репутация, его фонд, его новая жизнь — всё это стоит гораздо дороже, чем лечение одного ребёнка. Вы меня понимаете?»
Я смотрела на него и не могла поверить. Он торговался. Торговался жизнью моего сына, его внука. Для него это была просто сделка. Бизнес-проект.
«Но он может быть единственным донором! — я почти кричала. — Деньги не помогут, если не будет донора!»
«Найдём донора. Купим. В мире всё продаётся и покупается, милочка. Вы просто не знаете цену», — он улыбнулся ледяной улыбкой.
В этот момент в переговорную снова вошёл Вадим. Лицо у него было бледным, решительным.
«Отец, прекрати. Я всё слышал, — он подошёл и встал рядом со мной. Это было так странно — стоять плечом к плечу с человеком, которого я ненавидела всеми фибрами души. — Я поеду и сдам анализ. И если я подойду, я стану донором».
«Ты с ума сошёл? — взревел Степнов-старший. — Ты понимаешь, чем это грозит? Шантаж, алименты, скандал в прессе! Ты похоронишь всё, что мы строили!»
«Значит, так тому и быть, — тихо, но твёрдо ответил Вадим. Он впервые посмотрел мне в глаза, и я увидела там не страх, а что-то другое. Стыд. Глубокий, искренний стыд. — Я должен был ответить за это двенадцать лет назад. Но я струсил. Больше не буду».
Он повернулся ко мне. «Какой адрес больницы?»
Я, всё ещё не веря своим ушам, продиктовала адрес НИИ гематологии.
«Я буду там через час», — сказал он и вышел, оставив меня наедине с его разъярённым отцом.
Игорь Степнов смотрел мне вслед с такой ненавистью, что мне стало страшно. «Ты ещё пожалеешь об этом, — процедил он. — Ты и твои выродки. Я вас уничтожу».
Я выбежала из бизнес-центра, глотая воздух. Ноги дрожали. Я не знала, что будет дальше, но у меня появилась надежда. Хрупкая, отравленная, но надежда.
Вадим действительно приехал в больницу. Без свиты, без охраны. Один. Я провела его в кабинет профессора. Он был немногословен, отвечал на вопросы врачей, заполнил документы. Когда у него брали кровь из вены, он не отводил взгляда от своих рук, словно видел их впервые.
«Результаты будут через несколько дней», — сказала я, когда мы вышли в коридор.
«Я буду ждать», — кивнул он. Он хотел что-то ещё сказать, но я отвернулась.
«Мне нужно к сыну».
Я не могла с ним разговаривать. Не сейчас. Возможно, никогда. Но в тот момент, глядя ему в спину, я понимала: этот человек изменился. Тот пьяный юнец, который хохотал, выходя из комнаты, умер. А этот, новый, был мне так же чужд, но он давал шанс. Шанс для Лёвы.
Через три дня мне позвонил профессор. «Марина, у нас невероятные новости. Совместимость стопроцентная. Идеальный донор. Это большая редкость и огромная удача. Готовимся к трансплантации».
Я положила трубку и заплакала. От облегчения, от ужаса, от несправедливости и от благодарности этому проклятому миру. Мой сын будет жить. И спасёт его тот, кто должен был сидеть за решёткой.
***
Подготовка к трансплантации превратила больничные коридоры в мой единственный мир. Суета, запахи лекарств, тихие разговоры врачей, писк аппаратов — всё это слилось в один бесконечный день. Лёва прошёл через тяжелейший курс высокодозной химиотерапии, которая должна была полностью уничтожить его больной костный мозг, чтобы освободить место для новых, здоровых клеток. Он был очень слаб, но держался с мужеством взрослого.
Вадим Степнов появился в больнице за день до госпитализации. Он передал через профессора, что полностью оплатил все расходы, включая самые дорогие препараты и последующую реабилитацию. Сумма была такой, что у меня перехватило дыхание. Он не пытался связаться со мной напрямую, словно понимая, что любые слова будут лишними.
Их палаты находились в разных концах стерильного бокса. Я металась между ними, разрываясь между сыном и этим чужим, но таким важным сейчас человеком.
Однажды, когда я сидела у кровати Лёвы, он тихо спросил: «Мам, а кто этот дядя? Врачи говорят, он мой донор. Он мой родственник?»
Сердце пропустило удар. «Да, милый. Дальний. Очень дальний родственник». Я снова лгала, и эта ложь была горькой, как полынь.
В день операции я не находила себе места. Сначала забрали Вадима. Процедура забора костного мозга проходила под общим наркозом. Когда его, бледного и беззащитного, провезли мимо меня на каталке, я почувствовала странную смесь ненависти и… жалости. Человек, которого я проклинала двенадцать лет, лежал сейчас на больничной койке, отдавая часть себя ради спасения моего сына.
Затем настал черёд Лёвы. Драгоценные клетки, похожие на пакет с кровью, медленно, капля за каплей, вливались в его вену. Я сидела рядом, держа его исхудавшую руку, и молилась всем богам, в которых никогда не верила. Молилась, чтобы клетки прижились, чтобы начался новый отсчёт.
После операции Вадим несколько дней провёл в больнице. Я ни разу к нему не зашла. Но однажды он сам нашёл меня в коридоре. Он выглядел уставшим, но на удивление спокойным.
«Как он?» — тихо спросил он.
«Стабильно. Врачи говорят, нужно ждать. Первые недели самые важные».
Мы помолчали. Тишину нарушало лишь гудение вентиляции.
«Марина… — начал он. — Я знаю, что никакие слова не могут ничего исправить. Но я хочу, чтобы вы знали. Той ночью… я был другим человеком. Мерзким, избалованным ублюдком, уверенным, что мне всё позволено. Я не имею права просить прощения. Но я каждый день живу с этим».
Я слушала его и не знала, что чувствовать. Его раскаяние не отменяло моего позора. Но я впервые видела в нём не монстра, а сломленного человека.
«У моего сына, — я заставила себя посмотреть ему в глаза, — теперь будут ваши клетки. Ваша кровь. Я не знаю, как мне с этим жить. Но я благодарна вам за то, что вы спасли его. И я никогда не смогу вас простить. Уходите».
Он кивнул. «Я понимаю. Если что-то понадобится…»
«Ничего не понадобится. Вы сделали то, что должны были. Считайте это платой по старому долгу».
Он ушёл. А я осталась стоять посреди больничного коридора, чувствуя себя абсолютно опустошённой. Битва за жизнь сына была выиграна. Но моя собственная война только начиналась.
В это же время где-то за стенами больницы разворачивалась другая драма. До меня доходили слухи. Игорь Степнов, узнав о поступке сына, пришёл в ярость. Он лишил Вадима всех постов в своих компаниях, урезал финансирование его благотворительного фонда. В их империи назревал раскол. Но меня это не волновало. Главное, что Лёва был жив. И с каждым днём ему становилось лучше.
***
Следующие несколько месяцев были похожи на медленное, мучительное восхождение из тёмной пропасти к свету. Новые клетки приживались. Анализы крови медленно, но верно ползли вверх. Лёва начал понемногу есть, потом сидеть, потом вставать. Каждый его шаг был для меня победой.
Из больницы нас выписали только в конце лета. Ослабшие, но живые. Мы вернулись в нашу крошечную квартирку, которая после стерильных больничных стен показалась верхом уюта. Аня, повзрослевшая за эти месяцы, трогательно заботилась о брате.
Степновы больше не появлялись в моей жизни, превратившись в призраков из прошлого. Я перестала искать о них информацию целенаправленно, но новости всё равно находили меня. Иногда, бездумно листая ленту новостей в интернете за утренним кофе, я натыкалась на его имя. «Вадим Степнов открыл кризисный центр…», «Фонд Степнова добился ужесточения закона…». Кроме того, в городе поползли слухи. Говорили, что между ним и его властным отцом произошёл окончательный разрыв. Что Вадим продал свою долю в строительной империи и все вырученные средства вложил в благотворительность. Я не знала, правда это или просто красивые сплетни, но эти обрывки информации складывались в определённую картину — картину человека, отчаянно пытающегося переписать своё прошлое. Меня это не касалось. Я была поглощена заботами о Лёве, его реабилитацией, диетой, режимом.
Но прошлое не хотело отпускать. Однажды вечером, когда я просматривала почту, я увидела уведомление о переводе на мой счёт крупной суммы. Очень крупной. В назначении платежа стояло: «Алименты на содержание несовершеннолетних детей, Степнова Льва Вадимовича и Степновой Анны Вадимовны, за период…».
Я застыла, глядя на экран. Он сделал это. Официально признал отцовство. Через суд, без моего участия. И теперь каждый месяц на мой счёт будет поступать эта огромная сумма, способная решить все мои финансовые проблемы до конца жизни. Я почувствовала приступ ярости. Он пытается откупиться! Снова! Купить себе прощение, купить право называться отцом!
Я нашла номер его фонда. Он ответил сам.
«Зачем вы это сделали?» — закричала я в трубку.
«Это моя обязанность, — его голос был спокойным. — Они мои дети. Они должны жить в достатке. Вы можете не тратить эти деньги, откладывать им на будущее. Но я обязан их содержать. По закону».
«Мне не нужны ваши грязные деньги!»
«Это не мои деньги. Это их деньги, — твёрдо сказал он. — Я не прошу ничего взамен. Ни встреч, ни общения. Просто позвольте мне выполнять свой долг. Хотя бы этот».
Я бросила трубку. Я ходила по комнате, не зная, что делать. Часть меня хотела отправить эти деньги обратно, швырнуть ему в лицо. Но другая, практичная часть, шептала: «Дура. Подумай о детях. Об их будущем. Об образовании, о жилье».
Разговор подслушал Лёва. Он подошёл ко мне, бледный, с коротко остриженными, только начавшими отрастать волосами.
«Мама, это он звонил? Мой донор? — он смотрел мне прямо в глаза своим недетским, всё понимающим взглядом. — Он… мой отец? Биологический?»
Вопрос, которого я боялась больше всего на свете, был задан. И я поняла, что больше не могу лгать. Не ему. Не после всего, что мы пережили.
Я села на диван, посадила рядом Лёву и подозвала Аню. И я рассказала им всё. Про вечеринку. Про насилие. Про страх и стыд. Про ложь, в которой мы жили все эти годы. Я говорила долго, и слёзы текли по моим щекам. Когда я закончила, в комнате повисла тишина.
Первой её нарушила Аня. Она подошла и крепко обняла меня. «Мамочка, бедная моя. Как же тебе было тяжело».
Лёва молчал. Он смотрел в одну точку, сжав кулаки. Потом он поднял на меня глаза. «Значит, он… просто плохой человек? — он с трудом выговорил это. — А потом спас меня? Как это?»
«Я не знаю, милый. Я сама не знаю», — прошептала я.
«Но если бы не он, я бы умер», — тихо сказал Лёва. И в этой простой детской фразе было больше мудрости, чем во всех моих взрослых терзаниях. — «Значит, он не совсем плохой?»
В тот вечер рухнула последняя стена, которую я возводила вокруг себя двенадцать лет. Правда, уродливая и страшная, вышла на свободу. И как ни странно, мне стало легче дышать.
***
Прошёл год. На деньги, которые переводил Вадим, я купила просторную трёхкомнатную квартиру в хорошем районе, рядом с парком. Я уволилась из поликлиники и смогла, наконец, посвятить себя детям и закончить заочно психологический факультет, о котором мечтала в юности. Наша жизнь изменилась до неузнаваемости. Мы больше не считали копейки, не искали уценённые продукты. У детей была лучшая одежда, лучшие репетиторы, любые кружки. Но тень прошлого никуда не исчезла.
Вадим ни разу не пытался с нами связаться. Я знала о его жизни только из новостей. Его фонд стал одной из самых влиятельных организаций в стране. Он «продавил» несколько важных законов, ужесточающих наказание за насилие. Он выступал на конференциях, давал интервью, и в его словах не было ни капли фальши. Он говорил о своей вине. Публично. Он рассказывал свою историю, не называя имён, как пример того, как один поступок может разрушить несколько жизней. Его отец, Игорь Степнов, так и не простил его. Их бизнес-империя раскололась.
Дети знали правду. И каждый справлялся с ней по-своему. Аня, казалось, приняла её проще всех. Для неё существовал плохой человек в прошлом и хороший человек в настоящем, который помогает другим. Лёва был сложнее. Он много читал, замкнулся, часто говорил о справедливости и искуплении. Он не ненавидел Вадима, но и не испытывал к нему тёплых чувств. Он изучал его на расстоянии, как сложный феномен.
Однажды Лёва сказал: «Мам, я хочу с ним встретиться».
Я похолодела. «Зачем?»
«Я хочу посмотреть ему в глаза. И задать один вопрос».
Я долго думала. Я боялась этой встречи. Но я видела, что сыну это необходимо, чтобы поставить точку. Я позвонила Вадиму. Он согласился сразу.
Мы встретились на нейтральной территории — в пустом кафе в парке, которое он арендовал на час. Он пришёл один. Дети сели напротив него. Я — чуть поодаль, готовая в любой момент вмешаться.
Вадим выглядел старше своих лет. В уголках глаз залегли морщинки, в волосах появилась седина.
«Здравствуйте», — тихо сказал он детям.
Лёва смотрел на него долго, пристально. «Здравствуйте. Я хочу спросить, — его голос дрогнул, но он справился. — Вы бы хотели, чтобы тогда, двенадцать лет назад, всё было по-другому?»
Вадим не отвёл взгляд. «Да, — твёрдо ответил он. — Я бы хотел, чтобы той ночи никогда не было. Я бы отдал всё, чтобы вернуть тот день и остаться дома. Но я не могу. Единственное, что я могу сейчас, — это пытаться сделать так, чтобы таких, как я, было меньше. Чтобы другие не совершали моих ошибок».
«Вы жалеете?» — спросила Аня.
«Каждый день», — просто ответил он.
Они поговорили ещё немного. О школе, о книгах, о футболе. Это был странный, неловкий разговор трёх чужих людей, связанных одной трагедией. Когда мы уходили, Вадим сказал мне: «Марина, я уезжаю. Надолго. Буду открывать филиалы фонда в других регионах. Деньги будут приходить вам так же, как и раньше. Я не буду вас беспокоить».
«Хорошо», — только и смогла ответить я.
Мы шли домой через парк. Осень раскрасила деревья в золото и багрянец. Дети молчали.
«Ну что?» — спросила я, не выдержав.
«Он несчастный», — вдруг сказала Аня.
«Он пытается», — добавил Лёва. — «Он очень старается быть хорошим. Может быть, когда-нибудь у него получится».
Вечером, укладывая их спать, я думала об этом дне. Я не простила Вадима. Простить такое невозможно. Но ненависть, которая сжигала меня все эти годы, ушла. Осталась только тихая грусть и… понимание. Жизнь оказалась сложнее, чем чёрное и белое. В ней есть место страшным поступкам и долгому, мучительному искуплению.
Я посмотрела на своих спящих детей. Мои сильные, мудрые дети. Рождённые из боли, но выросшие в любви. Они — мой главный смысл. И ради их спокойного будущего я должна была отпустить прошлое. Не забыть, но отпустить его ядовитое жало.
Наша история не закончилась хеппи-эндом, где все обнимаются и прощают друг друга. Она просто продолжается. Это жизнь. В которой из осколков страшного прошлого иногда, вопреки всему, получается собрать хрупкое, несовершенное, но настоящее будущее.
