В тот день небо хмурилось, будто предчувствуя перемены в моей жизни. Я стояла у окна, вглядываясь в серую пелену дождя, когда во дворе показалась знакомая машина. Сердце ёкнуло – Андрюша приехал.
Звонок в дверь был резким. Открыв, я едва успела отступить, как в прихожую ворвался вихрь из чемоданов, сумок и громкого голоса сына:
– Мам, мы ненадолго, не переживай! Максимка, заноси свой рюкзак.
Мой внук, десятилетний Максим, протиснулся мимо отца, стараясь не встречаться со мной взглядом. Щёки мальчика пылали, а глаза были красными – видно, плакал недавно.
– Что случилось, Андрюша? – я помогала разбирать чемоданы, пока сын суетился, раскладывая вещи прямо в коридоре.
– Да с Ольгой опять не сошлись характерами. – Он махнул рукой. – Сказала, чтоб духу моего не было. Представляешь? Выставила, как мальчишку! Но это временно, мам, обещаю. Месяц-другой – и съедем.
Я только кивала, принимая очередную сумку. Сколько раз уже было это «временно»? После первого развода, потом второго… Андрею уже сорок, а всё не может устроить свою жизнь.
– Максимушка, иди обниму тебя, – позвала я внука, но тот лишь глубже вжался в угол.
– Не приставай к пацану, мам, – Андрей потрепал сына по волосам. – Ему и так несладко. Максим, займи вторую комнату, я в зале лягу.
– А я? – вырвалось у меня.
– Ты же в своей спальне будешь, – он посмотрел на меня с недоумением. – Ты что, против, чтобы внук у тебя жил?
Конечно, я не была против. Просто что-то кольнуло в сердце – сын не спросил, а поставил перед фактом. Но я отогнала эту мысль. Родной человек в беде – какие могут быть сомнения?
– На кухне борщ, – сказала я, забирая у Максима куртку. – Давайте покормлю вас с дороги.
Андрей благодарно кивнул, но было заметно, что мыслями он где-то далеко. Наверное, снова обдумывал, как вернуться к Ольге.
– Это временно, мам, – повторил он, словно пытаясь убедить не столько меня, сколько себя. – Скоро всё наладится.
Я улыбнулась и ничего не сказала, только украдкой вздохнула. В глубине души я знала, что «временно» имеет свойство незаметно превращаться в «навсегда». Но разве могла я отказать собственному сыну? Разве не для этого я всю жизнь берегла свой дом – чтобы в нём всегда было место для близких?
Не на своём месте
Вернувшись из поликлиники, я сразу почувствовала: что-то изменилось. Такое странное ощущение, будто вошла не в свой дом. Разувшись и поставив сумку на тумбочку, прошла на кухню – и замерла на пороге.
Моя кухня… Она была не моей. Большой стол, за которым мы с подругами пили чай по средам, теперь стоял у окна. Буфет, хранивший память о маме в виде сервиза с голубой каёмочкой, переехал к противоположной стене. А в центре красовался огромный телевизор на новой тумбе.
– Нравится? – Андрей появился так неожиданно, что я вздрогнула. – Теперь здесь удобнее. А то у тебя как в музее было – не развернуться.
Я молчала, разглядывая новый «порядок». Пальцы сами сжались в кулаки, прижались к бёдрам.
– Андрюша, а ты бы… предупредил, – наконец выдавила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.
– А что такого? – он подошёл к холодильнику, достал колбасу. – Всё равно твой стол только место занимал. Зато теперь мы с Максимкой футбол смотреть будем. Кстати, я подключил здесь интернет-телевидение, ты не против?
– Конечно, не против, – ответила я, хотя никто и не ждал моего ответа.
– Ну вот и отлично! – Андрей хлопнул дверцей холодильника. – Кстати, мам, я кое-какие вещи в твой шкаф положил, ничего? А то у меня места не хватает.
Я кивнула, чувствуя, как что-то внутри надламывается, трескается, как тонкий лёд на весеннем пруду. Тридцать лет я жила в этой квартире. Сама выбирала каждую вещь, сама решала, где что будет стоять. А теперь…
– Ты не сердишься? – вдруг спросил сын, заметив, наверное, моё лицо.
– Нет, – соврала я. – Просто… непривычно.
– Привыкнешь! – беззаботно бросил он. – Люди ко всему привыкают. А изменения – это хорошо. Застой вреден для здоровья.
Я кивнула, сглатывая комок в горле. Да, люди ко всему привыкают. Вот только почему это всегда я должна привыкать? Почему не он?
Весь вечер я ходила по квартире, натыкаясь на перемещённые вещи, как будто в чужом доме. Перед сном достала из серванта старый фотоальбом, нашла снимок – мы с мужем на этой самой кухне, ещё молодые, счастливые. Коля всегда говорил: «Галя, твой дом – твоя крепость». А теперь в моей крепости появились трещины.
Чужие правила
– Мам, ты серьёзно? Опять эти твои подруги? – Андрей стоял в дверном проёме, скрестив руки на груди. Его голос, обычно спокойный, теперь звучал резко, с металлическими нотками.
Я растерянно опустила трубку телефона. Только что договорилась с Тамарой и Валей, что они придут в среду, как обычно. Наши еженедельные посиделки – это традиция длиной в пятнадцать лет.
– А что такого? – спросила я, стараясь говорить уверенно. – Мы просто чай попьём, поговорим.
– Поговорите, – передразнил Андрей. – Знаю я эти ваши разговоры! До двух ночи будете кудахтать, а Максимке в школу на следующий день. Ему режим нужен, понимаешь?
– Так мы же тихонько, на кухне…
– На кухне телевизор стоит, забыла? – он повысил голос. – И вообще, мам, пойми наконец – мы теперь здесь живём, и порядок должен быть соответствующий. Никаких сборищ!
Слово «сборища» полоснуло как ножом. Мои подруги, с которыми делила и радость, и горе, вдруг стали «сборищем».
– Андрюша, но это же мой дом, – тихо произнесла я.
– И что? – он подошёл ближе. – Я твой сын, вообще-то! Или ты своих подруг больше любишь?
Я смотрела на его рассерженное лицо и не узнавала мальчика, которого когда-то качала на руках. Куда делся тот ласковый ребёнок? Когда он превратился в этого чужого, властного мужчину?
– Позвони им, скажи, что не получится, – уже спокойнее сказал Андрей. – Найдите другое место для ваших… встреч.
– Но…
– Мам! – он стукнул кулаком по стене, и я вздрогнула. – В этой семье решения принимаю я! Понятно?
– Понятно, – прошептала я, чувствуя, как предательски задрожали губы.
Когда он ушёл, я осталась сидеть в оцепенении. «В этой семье решения принимаю я». Это был мой дом. Мой. Я зарабатывала на него, выплачивала кредит, делала ремонт. Муж давно умер, и все эти годы я справлялась сама. А теперь…
Из комнаты донеслись голоса – Андрей смеялся, разговаривая с Максимом. Беззаботный, уверенный смех человека, который точно знает – весь мир крутится вокруг него.
Я набрала номер Тамары и сказала, что встреча отменяется. На вопрос «почему» ответила уклончиво – мол, дела семейные. Стыдно было признаться, что меня, как нашкодившую девчонку, лишили права приглашать гостей.
Вечером, засыпая под звуки футбольного матча, доносившиеся из кухни, я поняла – мой дом больше не принадлежит мне. Он стал территорией сына, а я превратилась в гостью, которой милостиво позволяют здесь находиться. И от этой мысли стало так горько, что подушка намокла от слёз.
Разговор с подругой
– Ну и давно это у вас так? – Тамара смотрела на меня поверх очков, и взгляд её был острым, как шило.
Мы сидели в маленьком кафе недалеко от моего дома. После запрета на «сборища» это стало единственным местом, где я могла встретиться с подругами. И то – приходилось выкраивать время, когда Андрей на работе. Будто я снова подросток, выскакивающий из дома без спроса.
– Да как-то постепенно, – я размешивала сахар в чае, не поднимая глаз. – Сначала мебель переставил, потом подруг запретил приглашать… Вчера сказал, чтоб я не готовила свои «деревенские блюда», мол, он будет заказывать еду из ресторана.
– И ты молчишь? – Тамара покачала головой. – Мать родная! Ты ему жизнь дала, а теперь сидишь тише воды, ниже травы?
Её возмущение было таким искренним, что я невольно улыбнулась. Тамара всегда была боевой – и в молодости, и сейчас, разменяв седьмой десяток.
– А что я могу сделать? – я пожала плечами. – Он мой сын, Тома. И у него проблемы. Развод, ребёнок…
– У тебя тоже проблемы были, когда Николай умер, – перебила Тамара. – Но ты же не пошла командовать в чужом доме? Галя, он тебя как домработницу держит, а не как мать!
Эти слова больно ударили по сердцу – наверное, потому что были правдой. За последний месяц я действительно превратилась в прислугу при собственном сыне. Стирала его вещи, убирала за ним, терпела его приказной тон, его привычку всё решать за меня.
– Думаешь, он меня уважает за моё смирение? – продолжала Тамара. – Как бы не так! Чем больше ты прогибаешься, тем меньше в его глазах ты стоишь. Дети уважают родителей, когда те держат спину прямо. Запомни это.
– Мне страшно, Тома, – призналась я. – Вдруг он совсем уйдёт? Я же одна останусь.
– А сейчас ты не одна? – подруга накрыла мою руку своей, морщинистой и тёплой. – Ты уже одна, Галочка. Только не в своём доме, а в чужом. В своём собственном, но чужом. Понимаешь разницу?
Я молчала, потому что возразить было нечего. Слова Тамары, словно яркий луч, высветили то, что я старательно прятала от самой себя: я стала бояться собственного сына. Бояться его недовольства, его раздражения, его командирского тона.
– Ты ему мать, а не домработница, – тихо повторила Тамара. – Запомни это, Галя.
По дороге домой я всё вспоминала наш разговор. «Ты ему мать». Да, я мать. Но ещё я человек. Со своими привычками, своими правилами, своей жизнью. И я имею право на уважение, даже если это мой собственный сын.
Впервые за долгие недели внутри зашевелилось что-то похожее на гнев. И, странное дело, от этого гнева мне стало легче дышать.
Свидетель унижения
Звонок в дверь раздался, когда я протирала пыль в гостиной. Несколько недель назад я бы просто открыла, но теперь – бросила быстрый взгляд на часы. Трёх ещё нет, Андрей должен быть на работе.
На пороге стояла Ольга – стройная, подтянутая, с этой её вечной аккуратной стрижкой. Бывшая невестка никогда не была мне по-настоящему близка, но сейчас я обрадовалась ей, как родной.
– Здравствуйте, Галина Сергеевна, – она протянула руку для рукопожатия. – Я за Максимом. Мы договаривались с Андреем, что сегодня он поедет ко мне.
– Проходи, Оленька, – я отступила, пропуская её в квартиру. – Максим в своей комнате уроки делает. Чаю хочешь?
Ольга кивнула, и мы прошли на кухню, где я стала суетливо доставать чашки, печенье, заваривать свежий чай. Соскучилась по гостям, по нормальному человеческому общению.
– А Андрей на работе? – спросила Ольга, присаживаясь за стол.
– Должен быть, – я пожала плечами. – Но он иногда…
Договорить я не успела. Входная дверь хлопнула так, что задребезжала посуда в шкафу. Через секунду на пороге кухни появился Андрей – взъерошенный, с красными пятнами на лице.
– Мам, я просил тебя не трогать мои документы! – с порога начал он, даже не заметив Ольгу. – Я искал договор по всему офису, а он, оказывается…
– Андрей, – тихо произнесла Ольга, и сын запнулся на полуслове.
Несколько секунд он смотрел на бывшую жену, потом перевёл взгляд на меня и нахмурился ещё больше:
– Ты почему не сказала, что она придёт?
– Ты не спрашивал, – ответила я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. – И вообще, я не трогала твои документы. Я даже…
– Ты их переложила! – снова повысил голос Андрей. – Они лежали в серванте, а теперь их там нет! Сколько раз повторять – не лезь в мои вещи!
Я молчала, крепко сжав губы. Унижение обжигало, словно плеснули в лицо кипятком. И хуже всего – это происходило при Ольге. Она смотрела на нас широко раскрытыми глазами, и на её лице отражались изумление и… жалость? Да, именно жалость – ко мне.
– Андрей, – снова заговорила Ольга, и её голос звучал непривычно твёрдо. – Ты не мог бы позвать Максима? Нам пора ехать.
– Сейчас, – буркнул он, всё ещё глядя на меня. – И чтобы к моему возвращению документы были на месте. Ясно?
Он вышел, громко топая. Мы с Ольгой остались вдвоём, и в кухне повисла тяжёлая тишина. Я смотрела в окно, боясь встретиться с ней глазами. Щёки горели от стыда.
– Галина Сергеевна, – наконец произнесла Ольга, и голос её был удивительно мягким. – Вы… в порядке?
– Да, всё хорошо, – я через силу улыбнулась. – Он просто устал. Работа нервная.
Ольга помолчала, потом тихо сказала:
– Знаете, я ушла от него именно из-за этого. Из-за его неуважения. Только у меня был выбор. А у вас…
Она не договорила – в коридоре послышались шаги. Но её слова словно повисли в воздухе, как незримое напоминание: «У тебя тоже есть выбор. Всегда есть выбор».
Последняя капля
Домой я возвращалась в приподнятом настроении. Встреча с врачом прошла хорошо – давление в норме, анализы лучше, чем в прошлый раз. Да и погода радовала – солнце, птицы поют, первая весенняя зелень. Жизнь, кажется, налаживалась.
Открыв дверь своим ключом (благо, этого права меня пока не лишили), я разулась и первым делом заглянула в кухню. Пусто – значит, Андрей на работе, а Максим в школе. Можно спокойно выпить чаю, послушать любимое радио.
Я поставила чайник и направилась в свою комнату переодеться. Открыла дверь – и застыла на пороге, не веря своим глазам.
Моей комнаты больше не было.
Кровать стояла у другой стены. Мой старый комод, который достался ещё от бабушки, исчез. Вместо него – какие-то металлические стеллажи с папками. На стене, где раньше висели мои фотографии – большой телевизор. А на письменном столе – компьютер Андрея.
Сердце забилось быстро-быстро, к горлу подкатила тошнота. Я прислонилась к дверному косяку, чтобы не упасть. Что произошло? Куда делись мои вещи?
На негнущихся ногах я прошла в комнату, осматриваясь, как в чужой квартире. Открыла шкаф – моя одежда была сдвинута в угол, половину пространства занимали костюмы и рубашки сына. На туалетном столике вместо моих кремов и фотографий – какие-то бумаги, степлер, органайзер.
А главное – нигде не было моего комода. Старого, потёртого, с чуть скрипучими ящиками. В нём хранились письма от мужа, детские рисунки сына, фотографии родителей, памятные мелочи – всё, что составляло мою жизнь.
Я опустилась на край кровати, и внезапно меня затрясло – мелкой, противной дрожью. Не от страха, нет. От гнева. Жгучего, опаляющего гнева, которого я не испытывала, наверное, никогда в жизни.
Как он посмел? Как посмел войти в мою комнату – единственное место, которое ещё оставалось моим – и распорядиться ею по своему усмотрению? Выбросить мои вещи, передвинуть мебель, уничтожить последний островок моей независимости?
«В этой семье решения принимаю я», – всплыли в памяти его слова. Да что же это такое? В какой момент я перестала быть хозяйкой своей жизни и своего дома? Когда мой любимый сын превратился в тирана, а я – в бессловесную тень?
Я встала и решительно направилась к телефону. Руки всё ещё дрожали, но внутри разгоралась холодная решимость. Хватит. Это мой дом. Моя жизнь. И этому должен прийти конец.
Набрав номер сына, я услышала длинные гудки, а потом его голос – как всегда, немного раздражённый.
– Да, мам? Я занят вообще-то.
– Андрей, – мой голос звучал неожиданно твёрдо. – Нам нужно поговорить. Сегодня. И это не обсуждается.
Разговор и изгнание
Андрей пришёл поздно, когда за окном уже стемнело. Я сидела в кухне, перед остывшим чаем, и ждала. Три часа подряд. За это время страх успел смениться решимостью, решимость – сомнениями, а сомнения – снова гневом. Теперь во мне была только усталость. И какое-то странное спокойствие – будто все бури уже отбушевали внутри.
Услышав звук открывающейся двери, я выпрямила спину. Вот сейчас всё и решится.
– Привет, – сын вошёл на кухню, бросил пиджак на стул. – Что за срочность? Я из-за тебя важную встречу пер…
– Где мой комод? – перебила я.
Андрей замер с открытым ртом, потом пожал плечами:
– А, ты об этом. Выбросил. Он разваливался уже, только место занимал.
– Выбросил, – повторила я, ощущая, как внутри что-то обрывается. – Мой комод. Не спросив меня.
– Мам, ну он же старый был, – сын открыл холодильник, достал пиво. – Я тебе новую мебель куплю, современную. А этот хлам…
– Там были письма твоего отца, – тихо сказала я. – Наши свадебные фотографии. Твои первые рисунки.
Андрей поморщился:
– Вечно ты со своей сентиментальностью. Ну найдём мы твои бумажки, если так переживаешь. Я их в кладовку сложил, кажется.
– Кажется? – я почувствовала, как что-то внутри меня переламывается. – Ты даже не помнишь, куда дел мои вещи?
Сын раздражённо взмахнул рукой:
– Да какая разница? Главное, что теперь в комнате порядок! Я оборудовал там нормальный кабинет, компьютер поставил. Всё как у людей.
– У людей, – эхом отозвалась я. – А я, значит, не человек? И моё мнение ничего не значит? Моя жизнь, мои воспоминания – это мусор?
– Ну началось, – Андрей закатил глаза. – Вечно ты драматизируешь! Подумаешь, переставил мебель.
– Ты должен съехать, – вдруг сказала я, сама удивляясь своему спокойствию.
– Что? – он поперхнулся пивом.
– Ты должен съехать, – повторила я твёрже. – Найти другое жильё. Я больше не могу так жить.
Сын рассмеялся – резко, неприятно:
– Это с чего вдруг? Мы только обустроились. Максимке здесь нравится.
– Андрей, – я поднялась, глядя ему прямо в глаза, – это мой дом. Я здесь живу. Ты пришёл и за два месяца перевернул всю мою жизнь. Ты передвигаешь мебель, выбрасываешь мои вещи, запрещаешь мне видеться с подругами. Ты кричишь на меня, командуешь мной. И я больше не буду это терпеть.
Лицо Андрея покраснело. Он с грохотом поставил банку на стол:
– Да как ты смеешь? Я твой сын! Я имею право жить в этой квартире!
– Нет, не имеешь, – я почувствовала странное облегчение, произнося эти слова. – Ты взрослый человек. У тебя своя жизнь. А это – моя жизнь и мой дом. И тебе придётся уйти.
– Значит, выгоняешь? – в его голосе зазвучали опасные нотки. – Родного сына на улицу?
– Я прошу тебя найти другое жильё, – поправила я. – У тебя хорошая зарплата. Ты можешь снять квартиру.
– А если я откажусь? – он угрожающе навис надо мной. – Что тогда?
Я сглотнула комок в горле. Страшно было до дрожи в коленях, но отступать некуда.
– Тогда я вызову полицию, – тихо сказала я. – Это моя собственность, Андрей. По документам. И ты не имеешь права находиться здесь против моей воли.
Несколько секунд он смотрел на меня так, словно видел впервые. Потом его лицо исказилось гримасой ярости:
– Ну и пожалуйста! Подавись своей квартирой! Можешь снова превратить её в музей старухи! А мы с Максимом уйдём – найдём место, где нас будут любить!
Он выскочил из кухни, хлопнув дверью так, что зазвенели стёкла. Я осталась сидеть, чувствуя, как дрожат руки и подкашиваются ноги. Но внутри, среди страха и боли, затеплилось что-то похожее на надежду.
Я защитила свой дом. Впервые за долгое время я почувствовала себя не вещью, не приложением к собственной квартире, а человеком. Со своими правами, своими границами. Сделала шаг, которого боялась больше всего на свете, – и выстояла.
Из комнаты доносился грохот – Андрей собирал вещи, что-то роняя и разбивая. Но даже этот шум казался мне сейчас музыкой свободы.
Тишина звенит
Они ушли в тот же вечер. Андрей швырял вещи в чемоданы, бормоча проклятия, а Максим следовал за ним с испуганным лицом, не понимая, что происходит. Мой внук обернулся на пороге, помахал рукой, но заговорить с бабушкой не решился – видел состояние отца. Дверь захлопнулась с таким грохотом, что старая люстра качнулась под потолком.
А потом наступила тишина.
Я сидела в кресле, не включая света, и слушала, как замирают шаги на лестнице, как заводится машина во дворе, как она уезжает, унося моего сына и внука. Казалось, я должна плакать, но слёз не было. Только оглушительная пустота внутри.
Я победила? Или проиграла? В тот момент я не знала.
Утро застало меня на том же месте – я так и просидела всю ночь в кресле, проваливаясь в тяжёлую дрёму. Солнечный луч скользнул по лицу, и я наконец поднялась. Ноги затекли, спина болела, но нужно было двигаться.
Квартира казалась чужой. Опустевшей. Словно не я жила здесь все эти годы, а кто-то другой, и этот другой тоже ушёл, оставив после себя только гулкое эхо. В кухне стояла недопитая чашка чая Максима – с забавным отпечатком маленьких губ на краю. В ванной висело влажное полотенце Андрея. В коридоре – пара мужских носков, которые сын впопыхах не заметил.
Я застыла посреди гостиной, не зная, что делать дальше. В голове крутились обрывки мыслей: «Как он там? Нашёл, где переночевать? Максиму в школу сегодня. У него с собой тёплая куртка?» Материнское сердце не переставало болеть, несмотря на всю решимость и гнев.
К вечеру ноги сами принесли меня к двери сыновней комнаты. Той самой, где раньше была моя спальня. Открыв дверь, я замерла на пороге. Компьютер стоял на столе, провода змеились по полу. Новые стеллажи с деловыми папками. Широкая кровать, заправленная казённым, гостиничным способом.
Ни следа моих вещей. Комода по-прежнему нигде не было видно. Значит, Андрей не солгал – выбросил, избавился, как от ненужного хлама.
Я опустилась на край кровати и наконец разрыдалась. Оплакивала не уход сына – я знала, что рано или поздно он вернётся, хотя бы навестить мать. Я оплакивала свои воспоминания, свои сокровища, которые уже не вернуть.
Письма мужа с Севера, когда он уезжал на заработки. Фотографии родителей. Детские рисунки Андрея с кривыми человечками и яркими закорючками. Всё, что связывало меня с прошлым, с теми, кого я любила, – исчезло.
Квартира вокруг была пустой и гулкой, как склеп. В кармане завибрировал телефон – пришло сообщение от Тамары: «Как ты? Можно заглянуть?» Я смотрела на светящийся экран и не находила сил ответить. Потому что не знала, как я. Освобождённой? Опустошённой? Израненной? Всё сразу.
Свобода оказалась горькой на вкус. Я снова могла передвигать мебель, приглашать подруг, готовить что вздумается. Но цена этой свободы была высока – разрыв с единственным сыном, пусть даже временный. И в этой пустой квартире, наполненной только эхом моих шагов, мне предстояло научиться жить заново. Собирать себя по кусочкам. Находить смысл каждого дня. Самой.
Возвращение к себе
– Галочка, да ты просто молодеешь! – Тамара окинула меня восхищённым взглядом. – Эта причёска тебе очень к лицу.
Я смущённо коснулась волос. После парикмахерской они казались чужими – короткие, с модной укладкой, с лёгким оттенком цвета. Но зеркало не лгало – я действительно выглядела моложе. Или дело было не в причёске, а в том, что из глаз исчезла обречённость, плечи расправились, а на губах всё чаще появлялась улыбка?
– Идём скорее, занятие через пятнадцать минут начинается, – поторопила Валя, третья в нашей неразлучной троице.
Мы шли по весеннему парку к Дому культуры, где второй месяц я посещала кружок танцев. Вначале было неловко – седая женщина среди молодых. Но оказалось, что в группе полно таких же, как я – одиноких, жаждущих движения, общения, новых впечатлений.
Прошло почти три месяца с того вечера, когда я выгнала сына из дома. Три долгих месяца, за которые я прошла путь от отчаяния до робкой радости. Пустота – самое страшное, что может случиться с человеком. Но в этой пустоте я неожиданно обнаружила свободу. Свободу выбирать, как жить дальше.
– А ты Андрею звонила? – осторожно спросила Валя.
– Нет, – я покачала головой. – Думаю, ему нужно время.
На самом деле я пыталась позвонить в первую неделю. Много раз. Но сын не брал трубку, а потом и вовсе заблокировал мой номер. Больно? Да, очень. Но со временем я поняла – это часть его взросления. Запоздалого, болезненного, но необходимого. И часть моего собственного взросления – как матери, которая должна отпустить.
Максим иногда звонил сам, тайком от отца. Рассказывал, что они снимают квартиру недалеко от школы, что у папы новая работа, что им нормально живётся. В его голосе не было упрёка – только детское любопытство и скрытая тоска по бабушке. Я берегла эти короткие разговоры как сокровище.
А моя жизнь тем временем наполнялась новыми красками. Я возобновила еженедельные посиделки с подругами. Записалась на танцы. Стала посещать библиотеку – оказалось, я пропустила столько интересных книг за эти годы! И однажды, проходя мимо комиссионного магазина, увидела его – старый комод, почти такой же, как мой утраченный. Я купила его, не раздумывая.
Теперь он стоял в моей восстановленной спальне. Я заново собирала свои сокровища – искала старые фотографии у знакомых, распечатывала копии из семейного архива, который когда-то отправила в электронном виде племяннице. В ящиках комода появлялись новые письма – от внука, от дальних родственников, с которыми я восстановила связь. Новая жизнь, построенная на фундаменте старой.
– Галя, а помнишь того инженера, что на прошлом занятии с тобой танцевал? – лукаво улыбнулась Тамара. – Так вот, он спрашивал о тебе у руководителя кружка.
– Перестань, – я отмахнулась, но почувствовала, как теплеет лицо. – Какие в нашем возрасте ухажёры?
– А что такого? – Валя подхватила меня под руку. – Жизнь-то продолжается. Имеем право на счастье.
Да, именно так. Имеем право на счастье. Не потому, что заслужили, а просто потому, что живы. Это право я когда-то отдала своему сыну – добровольно, думая, что так будет правильно. Но, отказываясь от собственного счастья, я не делала счастливее его. Напротив – превращала сына в тирана, а сама становилась жертвой.
У дверей Дома культуры я на миг остановилась, вдохнула полной грудью весенний воздух. Мне шестьдесят три, и моя жизнь только начинается. Странная мысль. Но такая правильная.
Цветы примирения
Звонок в дверь раздался, когда я заваривала утренний чай. Открыв, я замерла — на пороге стоял Андрей с букетом гвоздик. Мы не виделись почти полгода.
— Привет, мам, — он переминался с ноги на ногу, будто мальчишка, а не сорокалетний мужчина.
Я молча отступила, пропуская его. Он осторожно прошёл в прихожую, принюхался:
— Ванилью пахнет… Булочки печёшь?
— С корицей, — кивнула я. — Будешь?
На кухне было неловко. Андрей сидел напротив, вертел в руках чашку, исподлобья поглядывал на меня.
— Хорошо выглядишь, — наконец сказал он. — Моложе стала.
— Танцами занимаюсь, — я пожала плечами. — И вообще, жизнь наладилась.
Он поставил чашку, нервно облизнул губы:
— Мам, я… извиниться пришёл. Ты была права тогда. Я вёл себя отвратительно.
Я молчала, давая ему выговориться.
— Эти месяцы будто в школу жизни попал, — Андрей грустно усмехнулся. — Готовка, стирка, Максимка… Только теперь понял, как ты для меня старалась. А я…
Он полез в карман, достал конверт:
— Вот, нашёл твои фотографии. И письма папины. Я не выбросил, только сложил… хотел сюрприз сделать, отреставрировать всё. Прости.
Я взяла конверт дрожащими руками. Родные лица на выцветших снимках. Колины почерк на пожелтевших страницах. Моё прошлое, которое я считала потерянным.
— Спасибо, — только и смогла вымолвить.
— У тебя теперь всё… по-другому, — Андрей оглядел кухню. — Красиво. По-твоему.
— Да, я кое-что поменяла, — я улыбнулась. — Нам, старикам, тоже перемены полезны.
— Какая ты старуха! — он фыркнул. — Фору молодым дашь.
Мы проговорили ещё час — о нём, о Максиме, о новой работе. Потом он засобирался:
— Мне пора. Максим ждёт.
У двери он вдруг обернулся:
— Мам, может, пустишь нас обратно? Временно, пока я на ноги не встану?
Я подошла, взяла его за руки:
— Андрюша, ты всегда можешь прийти ко мне. Ты мой сын. Но жить нам нужно отдельно. Для нас обоих так лучше.
Он помолчал, потом кивнул:
— Ты права. Опять права, — он вдруг рассмеялся. — «В этой семье решения принимаю я» — помнишь? А получается, всегда решения принимала ты.
— Просто я старше, — улыбнулась я. — И кое-что в жизни понимаю.
Он обнял меня — крепко, как в детстве:
— Спасибо, мам. Ты поступила правильно.
Я смотрела, как он уходит, и думала: вот оно, счастье. Не владеть и командовать. А отпускать и верить, что любовь не исчезнет, даже если мы далеко друг от друга.