— Мам, ты скоро там? — голос Серёжи донёсся из кухни, сквозь чуть приоткрытую дверь.
— Сейчас, Серёж… уже выхожу, — крикнула я, торопливо промокнув лицо полотенцем.
Горячая вода вроде бы расслабляет, а толку ноль — мысли всё равно как липучки. Идут по кругу, цепляются одна за другую. Ни отдышаться, ни отвлечься.
Глянула в зеркало. Всё то же лицо. Волосы короткие, уже с сединой, немного вьются. Морщины у глаз, плечи чуть вперёд — спина давно сдалась. Сколько мне? Шестьдесят четыре. На пенсии уже пятый год, как ноги стали беспокоить. Соседки говорили: «Ты хорошо держишься». А я смотрела на себя — и будто сама себе не верила. Не лицо, а напоминание о том, как быстро проходит жизнь. И как в ней мало осталось места.
На кухне сын сидел за столом, чашку крутил в руках. Щеки впали, под глазами синяки, щетина вразнобой.
— Ты не выспался опять? — тихо спросила я, наливая себе чай.
— Нормально, — буркнул. — Просто проснулся рано.
Села напротив. Молчим.
— Ты с Анной говорил?
Он пожал плечами. Долго молчал. Потом глухо:
— Пробовал. Она сказала — всё, решила. Что теперь у неё ребёнок. Ответственность. Что не хочет жить с мужчиной и его мамой. Даже если мама хорошая.
Как он это сказал… Спокойно, без наезда, без злости. Но я прям кожей почувствовала — тяжело ему.
Я молчу. А в груди — ком. И не то, чтобы вина… просто беспомощность.
***
Познакомились они с Анной почти два года назад. Сын с ней… будто проснулся. Начал чаще уходить, возвращался поздно. Заходил, бросал рюкзак, ставил в холодильник контейнер и обязательно с улыбкой: «Это Анюта передала, с мясом пирог. Попробуй, вкусно». И правда — вкусно. С душой готовит.
Анна жила в своей квартире, на юге города. Унаследовала от бабушки, как Серёжа говорил. Вот там они и виделись. Он у неё часто оставался ночевать, а домой — как в гостиницу.
С жильём у нас беда, ну да. Всё съёмное, всё временное, как у людей без прошлого. Я-то ладно, мне уж недолго. Но он… взрослый мужик, почти сорок, без угла. Какой девушке такое надо?
Было уже пару девочек до Анны. Все симпатичные, по-своему неплохие. Только как дело доходило до встречи со мной — пропадали. Сначала ещё держались, а потом:
— Ты хороший, Серёжа, но… мы с твоей мамой не потянем вместе. Это сложно.
И всё. С концами.
С сыном мы жили вдвоём с тех пор, как ему исполнилось шесть. Муж ушёл — собрал чемодан, хлопнул дверью, даже на прощание ничего не сказал. Жилья у нас не было. Родители мои у мер ли рано. Брат не захотел делиться тогда и пошёл в суд, чтоб родительскую квартиру оставить себе. И оставил.
Я не жаловалась. Жили на съёме. Работала — сначала на почте, потом санитаркой. Всё для сына. Платьев себе новых не покупала, зато он в секции ходил. На всё деньги находились, кроме своей крыши над головой.
А теперь я мешала. Как старый чемодан без ручки.
Я ничего не спрашивала. Не настаивала. Главное — что у него кто-то появился. Что свет в глазах был. Что не один. Он у меня всегда был такой — тихий, вдумчивый. А тут — улыбался чаще. Даже спина ровнее стала.
Сама порой думала: вот если снова не сложится? Если и Анна уйдёт, когда поймёт, что в комплекте с женихом идёт его мать?
Он как-то сам сказал:
— Мам, ну… я пока не тороплюсь. Не хочу пугать. Она… не такая. Тонкая, чувствительная. Хочу, чтоб само всё, по-настоящему.
Я кивнула. Понимаю, мол.
А потом однажды, под вечер, заходит в кухню, будто между делом говорит:
— Анна беременна. Мы заявление подали.
У меня из рук ложка выскользнула.
Беременна. Заявление. Всё сразу.
— Ну, так познакомь меня с ней уже, что ли, — сказала. — Не чужая ведь теперь.
***
Анна пришла в воскресенье. День был ясный, но пронизывающе холодный. За окном лежал снег. Они зашли вдвоём. Она — высокая, волосы светлые, глаза светятся. С порога улыбается, будто мы с ней сто лет знакомы. Скинув варежки, протянула мне руку:
— Здравствуйте. Я — Анна. Очень рада, наконец.
Глаза у неё были ясные, голубые, но внимательные. Смотрела в лицо — не мимо, как некоторые. И голос — чистый, открытый.
— Ну, проходи, Ань. Пельмени будешь? Сама лепила. Надеюсь, ешь такое? — улыбаюсь ей, стараясь голос держать ровным.
— Вы что! Пельмени — моя слабость. Особенно если домашние. Как тут уютно, так пахнет вкусно — как у бабушки было, — говорит она, снимая шарф, — только теплее.
Сели мы на кухне. Я варю пельмени, они — за кухонным столом. Аня смеётся, рассказывает, как Серёжа не мог выбрать обои в комнату — «то ему цвет не тот, то текстура не душевная». Я слушаю, и вроде всё хорошо. Вроде даже радуюсь.
Она хохотала, шутила. Даже про ЗАГС пошутила:
— Я его еле уговорила, — смеется. — А он сопротивлялся. Говорит, мама испугается.
— Ну, испугалась, конечно. Но только недолго, — отшутилась я.
Сидим, разговариваем. Она рассказывает что-то про свою работу, про врача, у которого была. Говорит быстро, руки в ход идут, всё время улыбается. А потом вдруг — вроде невзначай:
— А вы давно приехали в гости? — спрашивает, чай наливает.
— Я не в гостях. Я здесь живу.
Она смотрит прямо, но уже чуть напряжённо. Пальцы на чашке дрожат, совсем слегка.
— А, в смысле… тут? — уточняет. И как-то в лице меняется.
Я спокойно отвечаю:
— Да. Мы с Серёжей снимаем вместе. У нас другого жилья нет. Так сложилось.
Тишина.
В ней — всё. Кипение чайника, далёкий лай собаки с улицы, звон тарелки, которую я неловко подвинула. И её глаза — мгновенно стеклянные, будто через прозрачную стенку смотрят.
— А… понятно, — и улыбка у неё как будто съехала. Не исчезла совсем, нет — но какая-то натянутая стала.
Она больше не шутила. Разговор пошёл вялый.
Я не подавала виду. Улыбалась, наливала чай, подсовывала блины. Но уже знала. Чётко, ясно: всё изменилось. Не потому, что я что-то не так сказала. А потому, что теперь она знала.
Анна знала, что у Сергея нет квартиры. Знала, что я — часть его жизни. Но она не знала, что мы оба без крыши над головой.
И ей это стало слишком.
Я почувствовала, как в ней включился расчёт. Тихий, холодный. Без злобы. Просто — «а как мы будем жить?». Я видела, как в её глазах будущая семья вдруг стала тесной.
А я… я просто сидела и думала:
«Вот и всё».
***
Через неделю после того званого ужина всё оборвалось.
— Свадьбы не будет, — сказал Сергей. Просто и глухо, без объяснений. Я только спросила:
— Ты с ней говорил?
— Да. Всё. Сказала, что ребёнка оставит, но расписываться не будет. В таких условиях не может строить семью.
Сказал и пошёл на кухню, будто мусор выкинуть. А я осталась стоять в коридоре. В доме всё вроде как по-старому. Но внутри — как будто почву из-под ног выбили. Всё пошло наперекосяк.
Вечером, ближе к полуночи, я проснулась и услышала, как кто-то возится на кухне. Встала и пошла на кухню.
Сергей сидел за столом в темноте. Даже свет не включил. Он ел прямо из кастрюли. Без аппетита, машинально. Ложка стучала по эмали.
— Серёж…
Он не сразу посмотрел. Голос усталый:
—Мам… Я не хочу, чтобы ты винила себя. Но…
Я молчала. Он продолжил:
— Никто не хочет быть с нами. Ни одна. Всё нормально, пока я один. Добрый, заботливый, без вредных привычек. Но как только узнают, что я с тобой живу — сразу дистанция. Не потому, что ты плохая. Потому что ты — есть. Постоянно. Неотъемлемо. Потому что я не просто мужчина, я мужчина с мамой на съёмной квартире. Это как приговор. Даже если ты золотая. Всё равно — приговор.
Тишина. Только капала вода. В груди — ледяное. Не злость. Не обида. Просто… правда. Без упаковки.
Я вернулась в комнату. Села на кровать. Пальцы дрожали. Не от слов — от того, что он был прав.
***
На следующее утро я позвонила подруге — Гале. Мы с ней с детства дружим, хоть и живём в разных районах.
— Галь, слушай… а ты не знаешь, куда вообще можно обратиться? Может, соцработникам написать, если… ну, если пожилой человек, без жилья, без работы, один… Ну, чтобы, может, комнату дали. Или хотя бы в очередь поставили?
Она долго молчала. Потом сухо, чуть раздражённо:
— Ты с ума сошла, что ли? Думаешь, тебе кто-то просто так даст жильё? Что ты — сирота в восемнадцать лет? Максимум — коммуналка, в лучшем случае «гостинка». Там крысы, вонь, кухня на двадцать человек. Да ты там через неделю сляжешь. И зачем тебе это вообще?
— Я Серёже мешаю. Видно же. Я чувствую себя… как обуза.
— Мешаешь? Ты — мать, — резко сказала Галя. — Понимаешь? МАТЬ. У него руки, ноги, голова на плечах. Пусть решает. Ты родила, вырастила, вытащила его одна. Он всё это знает. А женщины… Слушай, сейчас все такие: хотят мужика с квартирой, без долгов и чтобы без мамы. С нуля никто ничего строить не хочет.
Так это — не твоя вина. Это — их страх. Их меркантильность.
— Может, и не моя вина, — тихо выдохнула я. — Только всё равно горько.
— Лида, послушай. Ты хочешь уйти куда — в «гостинку»? Там, где за стенкой девять алкашей и один таракан на всех?
— Я не знаю, чего хочу. Просто не хочу, чтобы он остался один. Без семьи. Без ребёнка. Без будущего.
— А ты? Ты что, не человек? Или у тебя уже всё закончилось?
Я молчала. Потому что ответа не было. Потому что и правда — как будто всё уже случилось. Всё, кроме финального акта.
***
Через месяц Анна родила. Я не спрашивала подробностей. И сын сам не рассказывал. Только как-то вечером оставил на стуле маленький пакет. Я заглянула — там боди с мишкой, крошечные носки и пачка салфеток.
Однажды он вошёл в кухню, когда я резала хлеб. Был вечер, шёл дождь. За окном лужи собирали отражения фонарей. Свет на кухне тусклый, как будто и он устал вместе с нами.
Серёжа снял куртку, подошёл к столу. Помолчал, глядя в окно, потом тихо сказал:
— Она не хочет, чтобы я приносил сына сюда.
Я положила нож.
— Почему?
Он пожал плечами. Почти беспомощно.
— Боится, что привяжусь. Или что ты начнёшь вмешиваться. Говорит — «это мой дом, мой ребёнок и мои правила». А я у неё как… дополнение. Без квартиры. Без плана. Зато с мамой. А я хочу быть отцом, а не тем, кого приглашают на полтора часа, когда удобно.
Я посмотрела на него. Лицо его стало жёстким, упрямым. Но губы дрожали. Он держался — не за меня. За себя. Чтобы не сорваться. Чтобы не попросить, не упрекнуть.
Я понимала.
Он хотел любить — без оглядки. Хотел быть рядом с сыном — не по расписанию. Хотел жить не «вместе с мамой», а просто жить. И всё, что я могла ему сейчас дать — это не мешать.
Но как?
В ту ночь я не спала. Лежала, уставившись в потолок, как будто я могла найти там ответы. Мыслей было слишком много, они толкались, перебивали друг друга.
Может, надо было раньше уйти? Может, когда ему исполнилось двадцать пять, надо было снять угол, комнату, хоть где, хоть с тараканами, но чтоб не быть вечным фоном его жизни.
А может, ещё раньше — когда я была молода? Не надеяться, что вытяну сама. Что любовь и терпение заменят крышу над головой, мужское плечо, стабильность.
Но всё уже случилось. Всё.
Жизнь не отмотать. Мы оба стояли в её середине и не знали, как разойтись, чтобы не поранить друг друга.
Утром я встала рано. На улице было пасмурно, тихо, как будто город ещё не проснулся. Я надела свой старый халат, на кухне щёлкнула плиту и принялась за блины. С творогом, как он любит. Запах пошёл уютный, домашний, почти счастливый. Внутри у меня всё дрожало, но снаружи — полное спокойствие. Руками делаю привычное, как всегда: выливаю тесто на сковороду, жарю, переворачиваю, смазываю маслом. Только вот сердце — не на кухне. Оно будто в чемодане, ещё не собранном, но уже наготове.
Он вышел в футболке и с заспанными глазами, волосы взъерошены, взгляд мутный. Заметил блины — удивился.
— У нас праздник?
Я повернулась к нему со сковородкой в руках.
— Просто захотелось. Садись.
Он сел, взял один, попробовал. Молчал. Только жевал, глядя в стол.
Я налила ему чай, села напротив. Руки дрожали под столом, но держалась.
— Я поговорила с Галиной Павловной, — сказала. — У неё внучка съехала, комната освободилась. Она предложила пожить пока у неё.
Он застыл. Прямо с блинчиком в руке.
— Мам, ты серьёзно?.. Да ну, не надо. Я тебя не выгоняю.
Я смотрела ему в глаза.
Он не выгонял. Никогда. Но жил так, будто ему всё время не хватало воздуха. Как будто стена между комнатами была не из гипсокартона, а из вины и невозможности быть собой.
— Я знаю, — сказала. — Ты добрый. Но ты не обязан меня тянуть. И я не должна сидеть у тебя на шее. Я хочу. Хочу, чтобы у тебя появился шанс. Пока он ещё есть.
Он медленно встал. Подошёл. Не сказал ни слова. Просто обнял. Крепко. По-настоящему. Как в детстве. Только теперь — он выше. И руки сильнее.
И я чувствовала, как он дрожит. Как в этом молчании — всё: боль, благодарность, вина и любовь.
***
Через неделю я переехала.
Комната у Гали была простая: диван у окна, старенький шкаф, занавески с подсолнухами. Окно выходило на шумный двор, где днём орали дети, а по вечерам пили пиво и ругались подростки. Никакой тишины. Ни днём, ни ночью.
Но мне было… по-своему легко. Без чувства вины, что мешаю кому-то жить.
Сергей приезжал. Привозил пакеты с продуктами, рассказывал про сына. Иногда оставался пить чай. И всё чаще — улыбался. По-настоящему.
А однажды вечером, когда я уже собиралась выключать свет, он позвонил.
— Мам, привет. Слушай… Аня хочет, чтобы ты пришла. В гости.
Познакомиться с малышом.
Я молчала. Потом сказала:
— Спасибо, сын.
Я положила телефон и закрыла глаза. Я чувствовала, как внутри у меня стало по-настоящему тихо.
Не пусто. А спокойно.
Я больше не спрашивала себя: «А может, я сделала ошибку?» Нет.
Иногда любовь — это отпустить.
Иногда быть рядом — значит отойти.
Не исчезнуть. А сделать шаг в сторону, чтобы дать другому сделать шаг вперёд.