— Я не понимаю, почему вы снова трогали мои вещи?! Я же просила — не лезьте в спальню!
— Ты чего заводишься? Мы что, чужие, что ли? Родня всё-таки. Я просто взяла полотенце, у нас в ванной все влажные.
— А тапки? А фен? А зарядка? Это всё случайно?
— Боже, ну и жадность… Мы тут две недели — а ты всё считаешь. Не хотела гостей, так и сказала бы!
— Я говорила. Ты не слушала.
— Ага, теперь ещё и виноватой делаешь. Дура я, что к вам по доброте приехала…
— По доброте?! Ты с мужем, с детьми, с собачищем и ещё с коробками — и всё это “по доброте”? Да вы на халяву жить приехали, а теперь хозяйничаете! Это не гостиница, это мой дом!
— Значит, выгоняешь?
— Я прошу — уважай чужое пространство. А если не можешь — да, уходите.
— Ну вот и понеслась… Мужик твой молчит, как тряпка, а ты на всех кидаешься. Смотри, останешься тут совсем одна — только и останется, что с кастрюлями и стенами воевать.
— Лучше с кастрюлями, чем с тобой.
— Прекрасно. Прекрасно. Только не забудь — ты мне до сих пор должна за ремонт на кухне у мамы! Так что не строй из себя хозяйку жизни!
Настоящее. Воскресенье, 10:43 утра.
На столе остывает яичница. Чашки — две, но кофе из них никто не пьёт. В углу кухни — детский рюкзак, раскрытый и наполовину опустошённый. В прихожей кто-то громко возится с чемоданом. Лена стоит у плиты, скрестив руки, смотрит в стену. Губы побелели от сжатия.
— Что, молчишь теперь? — из коридора летит фраза, пропитанная желчью. — Ты же всегда за правду, Леночка? Ну и говори — ты нас выгоняешь?
— Нет, Тань. Я не выгоняю. Я просто не хочу, чтобы ты жила здесь, как у себя, и при этом меня унижала.
— Не выгоняет она… — Таня вваливается в кухню, неся в руке термос и мужскую куртку. — А чем это отличается? У тебя всё на показ. Всё правильно, всё “по закону”. Только у людей сердца нет. Ты же знаешь, у нас сейчас тяжело — а тебе плевать.
— Мне не плевать. Но у меня тоже не всё в порядке. И я устала, Таня. Я очень устала.
Прошлое. Полтора месяца назад.
Они сидели на кухне у матери. Усталой, почти слепой женщины, которая теперь уже не вставала с кровати. Дом был старый, тесный, в поселке под Подольском. Вокруг — дачи, куры, пыльные тряпки и непахнущие духи жизни.
— Мы с Серёжей подумали… — Таня аккуратно отложила ложку. — Нам бы на время где-нибудь остановиться. Пока квартиру ищем, пока ипотеку оформляем.
— У меня тут дети, Таня. И школа, и работа.
— Ну и что? Мы же семья. Это не навсегда. Ну месяц, два. Максимум.
— А куда вы маму денете?
— Мы с ней договорились. Она поживёт у тёти Вали. Всё равно ей здесь тяжело. Ты ж знаешь.
Тогда Лена промолчала. Просто поставила чашку в раковину, не глядя. Серёжа — муж Тани — сидел, ковыряя салфетку ногтем, и не вмешивался. Позже он встал, сказал: — Ну вы решайте. Только Таня переживает, не хочется ей скитаться с детьми.
И всё. Давление было оказано. Ответственность переложена.
Настоящее. Через двадцать минут.
— Ладно, — Таня кидает в сумку последний свёрток, — уедем мы. Только не жди, что я тебе что-то прощу.
— Прощать тут нечего. Это был мой дом. Я просто хотела, чтобы это уважали.
— Уважали?.. — Таня смеётся, зло, сухо. — Ты зарабатываешь в три раза больше Серёжи. У тебя двухкомнатная, у нас — ничего. Ты должна была поддержать! А не считать чайные ложки!
— Я помогла, как могла. Я вас пустила. Но ты начала себя вести, как будто тебе кто-то что-то должен. Это не помощь, это захват.
— Ах так… Ну и помни: на похороны мамы я к тебе не пойду. Раз ты такая гордая — сама и разбирайся.
— Не угрожай. Это низко, Тань.
— А ты всегда была сверху, да? Посмотрим, как ты одна справишься…
Прошлое. Год назад.
Мама ещё была на ногах. Они втроём сидели на веранде, ели клубнику. Был май. Тёплый, даже жаркий.
— Тебе повезло, Ленка. С квартирой, с мужем. Работа — дома.
— Это не везение, мама. Я пахала. И муж ушёл — три года назад.
— А я вот Таньку всё тяну… Тебе бы помогать. Вы же родные.
— А она мне помогает? Она тебя навещает, кроме как по праздникам? Она деньги тебе даёт? Только приходит — и сразу жаловаться.
Мать тогда махнула рукой, глядя в сторону:
— Ну вы ж сёстры. Это не счёт. Это жизнь.
Настоящее. У двери.
Лена стоит сзади. Таня натягивает на ребёнка шапку. Муж её молчит. Лицо как у слесаря в мороз — серое, закрытое. Собака скулит. В воздухе — густая, липкая тишина, как перед бурей.
— Вы уедете к Машке? — спрашивает Лена, глядя мимо.
— А что, переживаешь?
— Нет. Просто хочу понять — куда деть ваше бельё. Постирать или в мешок?
— В мешок, — рвёт ответ Таня, — и выставь за дверь. Мы не хотим больше пользоваться твоей стиралкой.
— Как скажешь.
Дверь хлопает. За ней — лестничная клетка, шорохи, голоса. Потом снова тишина.
Лена возвращается в кухню. Смотрит на чашки. Одна из них — с отбитым краем. Любимая.
Трогает пальцем скол. Потом садится. Закрывает глаза.
А ведь могла просто отказать. Тогда, с самого начала. Но не отказала.
Прошлое. Четыре года назад.
— Тут вода в подвал пошла. Мы с Танькой насос брали — помнишь? — мать стояла на крыльце, в резиновых тапках, оглядывая двор с тем же выражением, с каким смотрела на больную собаку.
— Помню. Тогда ещё Серёжа с кем-то дрался?
— С прорабом. Тот хотел за кирпичи вдвое взять. А он сказал — не барин я, не обдерёшь. Правильно сказал.
— Ага. Потом ты из своих дала.
— Ну, дала. А что? У меня было. А у них — дети, крыша течёт. Семья же.
Мама всегда помогала. Даже если Таня врала, терялась, брала и не возвращала — всё равно помогала.
Лена тогда смотрела на это с недоумением. А потом — с раздражением. А позже — с болью. Потому что когда умер отец, всё, что осталось — сарай, машина, участок — отдали Тане. Потому что “у неё труднее”.
Настоящее. Вечер воскресенья.
— Ты не поела, Лена, — говорит соседка через приоткрытую дверь. — Тут щи остались. Горячие ещё.
— Спасибо, Вера Ильинична. Не хочется.
— Ну ты смотри. Так и сляжешь. Одни нервы. Я слышала… Не мое дело, но не одна ты через это проходишь. У меня золовка тоже полгода жила — так потом стенку царапали, не оттереть.
Вера Ильинична уходит. Лена остаётся с кастрюлей и тишиной. На столе записка — кривым детским почерком: “Тёте Лене спасибо. Прости маму. Мы любим тебя.”
Она садится, достаёт из холодильника остатки пирога.
Больше всего болит — не конфликт. Болит то, что дети всё понимают.
Прошлое. Восемь месяцев назад.
У офиса, в который Лена устраивалась бухгалтером, шёл дождь. В руке — портфель с документами. На телефоне — сообщение от Тани:
— Лен, привет. Слушай, ты не одолжишь на месяц 40 тысяч? У нас там налог прилетел, а Серёжа с работы ушёл. Через месяц вернём.
Она ответила:
— Только через карту. И только официально. С распиской. Извини, но я уже устала потом “не помнить”, кому сколько.
Таня не ответила. Неделю. Потом прислала три слова:
— Обидно. Даже не сестра.
Настоящее. Понедельник. 06:30 утра.
Телефон трещит. Почта — два непрочитанных. Один — от главбуха. Второй — с почты госуслуг: “Поступила жалоба по факту неправомерного проживания посторонних лиц по адресу регистрации.”
Лена замирает. Жалоба. От кого?..
Сердце резко уходит в пятки. Она вбегает в личный кабинет. Жалоба оформлена на её имя. В комментариях — анонимно, но с фразой: “квартира сдается за деньги без договора. Шум. Много людей. Собака.”
— Таня…
Прошлое. Полгода назад.
На кухне у Тани. Лампа мигает, на полу линолеум с трещинами. Серёжа пьёт из гранёного стакана. Дети играют в планшетах.
— Мы хотим взять ипотеку, — говорит Таня. — Есть вариант. Но нужен первоначальный. Ты ж накопила?
— У меня на ремонт. На кухню. Тут всё старое, всё на честном слове.
— Ну ты посмотри, как ты живёшь, и как мы. Ты же лучше нас. Поделись.
— Это не “лучше”. Это я не тратила. А ты тратила. Вот и вся арифметика.
— Ах, арифметика… — Таня усмехается. — Значит, ты не хочешь, да? Ну так и скажи. Скажи детям в лицо — тётя не даст, потому что она бережёт на кафель.
Настоящее. Понедельник. 20:12.
В дверь звонят. Лена в халате, босиком. На пороге — её двоюродный брат Женя. С пакетом, с цветами и бутылкой вина.
— Привет. Я слышал, у вас тут фронт открылся?
— Ты вовремя.
— Я всегда вовремя. У меня нюх на пожары. Давай наливай.
Они садятся. Он откупоривает бутылку.
— Знаешь, что самое интересное? — он пьёт, смотрит в сторону. — Я вот с Таней говорил неделю назад. Она сказала, что ты сильно изменилась. Холодная стала. Неродная.
— А я не изменилась. Я просто начала считать. Всё. Время, деньги, вещи. Потому что если не считать — они считают за тебя, но тебе в минус.
— Слушай, Лен. Может, она больна? В психике. Я ж её знаю — она всегда была на грани. Эмоции, вспышки. Вспомни, как она на свадьбе матери сцену закатила, когда папа тост не так сказал.
— Я не психиатр. Я просто человек, который не хочет, чтобы на него кричали в его доме.
Прошлое. Три недели назад.
Таня стоит на балконе, курит. Серёжа собирает пазл с сыном. Лена заходит с работы — с сумками, уставшая.
— Ты купила авокадо? — Таня морщит нос. — Ты же знаешь, у Сашки на него аллергия. Что ж ты не думаешь?
— Это для меня. Я ем авокадо.
— А у нас тут общий холодильник, вообще-то. Или теперь всё “моё — твоё”?
— Таня… У тебя свой отдел. Слева. Я туда не лезу. Ты хочешь ссоры?
— Нет. Я просто говорю, что некрасиво. Всё.
Настоящее. Вечер понедельника. Поздно.
Женя ушёл. Квартира опять — тишина. Только холодильник шумит, и сквозняк гоняет бумажку по полу.
Лена достаёт из шкафа старый фотоальбом. Открывает. Там — они с Таней. Детство.
Старое платье, которое мама сшила одной, а вторая донашивала. Розовый велосипед. Первая дача. Грязь под ногтями. Смех.
Где всё это делось?
Как из двух сестёр получилось — две чужие. Почему та, что всегда врала и ленилась, теперь требует и обвиняет?
Почему хорошая память уходит — а остаётся вот это?
Настоящее. Среда. Утро.
— Ты серьёзно выгнала нас? Вот так — с детьми? — Таня стоит в прихожей в той же футболке, что вчера, глаза опухшие, в руке пакет из «Пятёрочки».
— Не выгоняла. Я предложила искать другое жильё. Я дала две недели. Но вы закатили сцену и ушли в слезах.
— Потому что это было унизительно! У тебя — всё. У нас — ничего. И ты даже не подумала. А дети? Они же не виноваты!
— Дети — нет. А вот взрослые, которые пять лет живут за чужой счёт и устраивают истерики — да.
Лена держит себя в руках, но голос дрожит. Она больше не может позволить себе быть слабой.
Прошлое. Месяц назад.
Семейное собрание. У матери — день рождения. Все в сборе. Торт, оливье, бабушкины рогалики. Таня с Серёжей сидят в углу, молчат. Лена — у окна, рядом с Женей.
Мама встаёт, чокается бокалом.
— Спасибо вам. За то, что вы у меня есть. За то, что… ну, несмотря ни на что — семья.
— Несмотря ни на что? — Таня вдруг вскакивает. — А давайте скажем честно, раз уж праздник. Семья — это не когда ты одна ремонтируешь, а другая «на ремонт копит». Семья — это когда делишься. А не записки клеишь, кто сколько воды потратил!
Мама морщится, торт падает на пол.
— Таня, не сегодня, прошу…
— А когда? Когда уже поздно?! Когда Лена сядет одна в трёхкомнатной, а мы по углам с детьми?
Скандал вспыхивает, как бензин. Уходят гости. Мама плачет.
Настоящее. Среда. Вечер.
Лена возвращается с работы — в подъезде соседка ловит её за рукав:
— Твоя Таня приходила. С ментами. Говорит, вещи её ты не отдаёшь. Те ушли, конечно. Но шум был, Лена. Весь подъезд слышал.
— Она даже не звонит. Просто… шантажирует.
— Девочка, — Вера Ильинична кладёт руку ей на плечо. — Ты держись. Но знай: иногда надо быть жестокой, чтобы остаться человеком. Моя сестра тоже всё требовала. А потом ушла, и два года не звонила. А потом — позвонила. Знаешь с чем? С раком. И я поехала к ней. Но только тогда.
Прошлое. Год назад.
Лена в банке. В ожидании очереди. В папке — документы на переоформление собственности. Наследство после отца — дача, гараж, вклад. Всё переходит к ней.
Таня так и не явилась на оформление, хотя мать просила «по совести делить».
— А вы уверены, что хотите всё оформить только на себя? — спрашивает девушка за стойкой.
Лена кивает.
— Там уже делили. Я — не судья. Но и не жертвенная коза.
Настоящее. Четверг. 01:34.
Телефон разрывается. Номер Тани. Лена берёт — вслух тяжёлое дыхание.
— Прости. Я… Я не хотела, чтобы всё так. Просто я не могу больше. Серёжа ушёл. Мы в хостеле. Саша плачет. А я… Я думаю: может, я правда… не умею жить. Всё рушу. Всех.
— Таня… — Лена сжимает глаза. В груди — пустота. — Ты где?
— На набережной. У вокзала. Мы тут.
— Подожди. Я приеду.
Она кладёт трубку. Смотрит в потолок. А потом — в окно. Тишина.
И вот он — выбор. Последний. Она поедет — и всё начнётся заново. Или не поедет — и, может быть, навсегда оборвёт.
Настоящее. Утро пятницы.
Мама звонит.
— Лена. Я не хочу вмешиваться, но… Ты не забыла, что мы семья?
— Не забыла, мам. Просто иногда семья — это вирус, а не защита.
Трубка молчит. Потом:
— Ты изменилась. Стала другой.
— Я просто выросла. И устала платить за чужое взросление.
Настоящее. Пятница. 08:00.
На столе — ключи от машины. Сложенный свитер. Старая фотография — две девочки в шапках.
Лена смотрит на часы.
До вокзала — двадцать минут.
Она кладёт ключи обратно. Или берёт их — мы не знаем.