Поезд «Восток» отходил в полдень, но я пришла за три часа. После операции на венах даже час на ногах превращался в пытку. «Никаких верхних полок», — напутствовал врач, глядя на мои перебинтованные ноги. В тридцать лет я училась заново ходить.
Билет в плацкарт, нижняя полка, 7-е место. Купила, как только открылась продажа. Но когда я зашла в вагон, на моей полке лежала пожилая женщина в цветастом халате. Рядом стояла её клетчатая сумка, набитая банками с соленьями.
— Простите, это моё место, — протянула я билет, стараясь говорить мягко.
Женщина медленно подняла на меня глаза:
— А мне вот сверху невмоготу. Давление скачет, сердце шалит. Ты молодая — залезешь.
Мои ноги горели. Я показала на компрессионные чулки под джинсами:
— Мне тоже нельзя. Операция была…
— Операция! — фыркнула она. — У меня в твои годы два инфаркта было! Вот справку принесла?
Я полезла в сумку за выпиской, но проводница, проходившая мимо, бросила:
— Бабуль, уступите, правила жёсткие.
— Какие правила?! — женщина вскочила, хватаясь за грудь. — Вы мне тут сердце прихватите!
Вагон замер. Мужчина с верхней полки высунул голову:
— Дайте бабушке место, ей же плохо!
Девушка напротив шепнула подруге:
— Видела, как та сразу «задышала», когда проводница пришла?
Сверху высунулась женщина с нарощенными ресницами:
— Бабушку пожалей! У неё медаль «За трудовую доблесть»! — она ткнула пальцем в мою грудь.
Проводник, проходивший мимо, бросил:
— Разбирайтесь сами.
Я попыталась влезть на верхнюю полку — нога свело судорогой, и я рухнула на чемодан старухи. Та завизжала:
— Сатана! Убивает!
Вагон загудел. Мужчина в тельняшке встал, закрыв собой бабушку:
— Совесть есть?! Глаза бы мои тебя не видели!
Девушка с ребёнком швырнула в меня пустую бутылку:
— Фу, бездушная тварь!
Я прижалась к окну, стискивая зубы, когда в щель между полками пролез мальчонка лет шести. В руке он сжимал медальон в виде сердца.
— Мама говорит, если болит — надо подуть. — Он дунул на мою ногу, и слезы наконец хлынули.
Бабушка тем временем раздавала пирожки соседям, громко вздыхая:
— Войну пережила, а тут молодая гробит…
Через час весь вагон знал, что я «выжила старуху ради своей прихоти». Кто-то снял видео, где я закрываю лицо руками, а бабушка истерично крестится. К полуночи хэштег #ДушнаяПолка стал трендом.
Вагон взорвался гулким возмущением. Бабушка в вязаной кофте прижала руки к сердцу, изображая приступ. Бутылка, брошенная девушкой с верхней полки, покатилась под мои ноги. Я подняла её, чувствуя, как трость дрожит в руке.
— Раз вы все такие хорошие, — голос сорвался на хрип, — почему не уступите бабушке свои нижние полки?
Шёпот. Шуршание. Мужчина в тельняшке, минуту назад кричавший о совести, резко отвернулся, уткнувшись в окно. Женщина с нарощенными ресницами начала лихорадочно копаться в сумке. Только мальчонка с медальоном вылез из-под столика, держа в руке смятый пирожок.
— Вот, бабушка, — протянул он ей, — вам плохо? Кушайте, мама говорит, голодным злым быть.
Старуха отшатнулась, будто от огня. Пирожок упал на пол, рассыпая капусту. Вагон замер, вдруг осознав абсурдность спектакля.
— Я… я не голодная! — зашипела она, но было поздно.
Проводник, снимавший конфликт на камеру для отчёта, неожиданно шагнул вперёд:
— Граждане, по правилам перевозок, если пассажир отказывается освободить занятое место, мы вправе высадить его на ближайшей станции. — Он повернулся к бабушке, доставая рацию. — Ваш билет?
Бабушка замолчала так резко, словно кто-то выключил радио. Её пальцы, только что хватавшиеся за сердце в театральном жесте, обмякли. Она смотрела в окно, где мелькали чахлые берёзы, и вдруг сказала тихо, как себе под нос:
— Я на следующей выхожу…
Вагон замер. Даже женщина с нарощенными ресницами перестала шелестеть пакетом с чипсами. Бабушка стала вдруг маленькой, будто её вязаная кофта сжалась на три размера.
— Вас встречать будут? — неожиданно спросила я, всё ещё держась за трость.
Она повернула голову, и я впервые разглядела её глаза — мутные, с жёлтыми прожилками уставшего белка.
— Встречать? — она фыркнула, но звук вышел слабым. — Меня там никто не ждёт.
Проводник, проходивший мимо с чайником, остановился:
— Гражданка, следующая — Ельцовка. Там же глухомань.
— Знаю, — отрезала она.
Мальчик с медальоном полез под сиденье за своей игрушкой и вдруг вытащил старый кошелёк.
— Бабушка, это ваше?
Она рванулась к нему так резко, что все вздрогнули:
— Отдай!
В кошельке не было денег — только пожелтевшая фотография. Мужчина в военной форме, женщина с ребёнком на руках. На обороте кривые буквы: «Лена, береги Тёмку. 1986».
— Внук, — прошептала она, стирая пальцем пятно на фотографии. — Он… в Афгане остался.
Тишина стала густой, как вата. Женщина в тельняшке вдруг сползла с верхней полки:
— Давайте я вам помогу сумки вынести.
Когда поезд замедлил ход у облезлой платформы, бабушка повернулась ко мне. Её рука дрогнула, будто хотела дотронуться до моей трости, но опустилась:
— Простите, девочка. Я… я просто забыла, каково это — когда тебя видят.
Она вышла в Ельцовку с одним кулечком, оставив пирожки на полке. Проводник позже сказал, что видел, как она шла вдоль путей к старому кладбищу за станцией.
А я доплелась до мамы. На столе в её кухне лежал пирожок с капустой. Мы ели его молча, крошки падали на ту самую фотографию 1986 года, которую я незаметно подобрала под сиденьем.
***
Обратный билет лежал в сумке рядом с компрессионным чулком и медальоном. «Нижняя боковая — спокойнее», — убеждала я себя, но пальцы всё равно сжимали трость как оружие. Мама, провожая, сунула в карман свёрток с пирогами: «Для соседей. Пусть знают, какая ты».
Вагон пах краской — его спешно обновили к летнему сезону. Моё место у окна, занавеска с выгоревшими ромашками. Но едва я распаковала подушку, к полке подкатила девочка лет десяти в инвалидной коляске.
— Тётя, вы тоже на боковушке? — она подняла на меня глаза, заляпанные веснушками. — Мне папа говорит, это места для супергероев. Тех, кто воевал.
Её мать зашевелилась за спиной, роняя сумки:
— Алиса, не мешай!
Но я уже подвинулась, освобождая край сиденья:
— Твой патаму… патаму что прав. — Я показала на шов под чулком, как когда-то врач на приёме. — Это мой шрам от битвы с зелёными жилами.
Девочка засмеялась, показывая свой ортез:
— А у меня кости стеклянные. В прошлый раз с горки съехала — три месяца гипса!
Мы сидели, сопоставляя шрамы, как коллекционеры открытки, когда в проходе появился знакомый силуэт в вязаной кофте. Та самая бабушка. Но теперь она шаркала ногами, держась за поручни.
— Место моё… — забормотала она, тыча пальцем в мою полку.
Алиса вскинула голову:
— Бабуль, тут супергерои живут! Вам битва с кем?
Старуха замерла. Впервые я разглядела её руки — в синих прожилках, точь-в-точь мои ноги.
— С… с одиночеством, — выдохнула она и вдруг заплакала.
Проводник, тот самый с рацией, шёл по коридору. Увидев меня, кивнул:
— В Ельцовку не надо?
Я вручила ему мамины пироги:
— Раздайте. И… передайте ей. — кивнула на бабушку, которая уже жала Алисе куклу со словами «внучка бы выросла…».
Ночью девочка проснулась от судорог. Мы растирали её ноги попеременно: я с тюбиком мази, бабушка с дрожащими, но тёплыми ладонями.
— Ты права, — сказала старуха, когда Алиса уснула. — Невидимые шрамы… они как реки. Не знаешь, где подводный камень.
На рассвете она вышла в Ельцовке, унося пирог и куклу Алисы «на сохранение». А мы с девочкой доехали до конца, болтая о суперспособностях. Её мать плакала, глядя, как дочь учит меня «секретному рукопожатию» из двух касаний — к сердцу и к больному месту.
Теперь я беру только боковые нижние. Иногда оставляю там детские рисунки с прозрачными людьми и подписью: «Видите? Мы здесь». Медальон мальчика висит рядом — стучит тихо, но настойчиво. Как напоминание, что даже разбитые сердца могут стать маяками.
