— Чай будешь? С бергамотом, как ты любишь.
Голос Кристины был ровным и спокойным, он идеально вписывался в этот тихий вечер, в мягкий свет кухонных ламп, в упорядоченный мир их квартиры, где у каждой вещи было своё, раз и навсегда отведённое ей место. Дима, стоявший в дверном проёме, вздрогнул от этого простого вопроса. Он слишком долго собирался с мыслями, прокручивал в голове десятки вариантов начала разговора, и эта бытовая простота сбила его с толку.
— Да, давай, — ответил он слишком быстро, слишком громко. Он просочился на кухню, стараясь двигаться бесшумно, и прислонился к холодильнику, наблюдая за женой.
Кристина двигалась плавно, экономно. Её руки, достающие чашки, насыпающие заварку, были воплощением уверенности. Она не смотрела на него, но чувствовала его напряжение всем своим существом. Оно висело в воздухе, как предгрозовая духота. Она знала этот его взгляд — виноватый и одновременно требовательный. Так смотрят дети, которые собираются попросить о чём-то заведомо невозможном, но уже заранее обижены на отказ.
— Анька-то наша, молодец какая, — начал он издалека, и его голос прозвучал неестественно бодро. — ЕГЭ сдала — баллы просто заоблачные. Теперь вот в наш университет документы подаёт, на бюджет проходит с лёгкостью.
Кристина молча кивнула, не поворачивая головы. Она сосредоточенно наливала кипяток в заварочный чайник, наблюдая, как кружатся в горячей воде тёмные чаинки и синие лепестки василька. Она знала этот заход. Эта витиеватая прелюдия, пропитанная семейной гордостью и материнской тревогой, всегда предшествовала какой-то просьбе, которая касалась её лично, её комфорта, её ресурсов.
— Мать, конечно, на седьмом небе от счастья. И на нервах вся, места себе не находит, — продолжал он, не замечая или не желая замечать её молчания. — Всё-таки девчонка одна в большом городе будет. Как она там, что она там… Сама понимаешь, волнуется.
Он сделал паузу, ожидая её реакции. Но Кристина лишь поставила чайник на подставку и взяла две чашки. Она давала ему возможность самому дойти до сути, выложить на стол то, ради чего и затевался весь этот спектакль. Его молчание затягивалось, и она поняла, что придётся ему помочь.
— Дима, — сказала она, всё так же не глядя на него. — Переходи к делу. Я устала.
Он сглотнул. Её прямота обезоруживала и злила его одновременно. Она лишала его возможности для манёвра, для долгой и жалостливой обработки.
— В общем, мы тут с мамой подумали… — он наконец оторвался от холодильника и подошёл ближе. — Аня же поступать будет сюда… Ну, и… может, она у нас поживёт? На время учёбы. Всего-то пять лет. Может, четыре, посмотрим… Пролетят — не заметишь.
Он выпалил это на одном дыхании и замолчал, с надеждой глядя ей в спину. Теперь она повернулась. Она поставила чашки на столешницу и посмотрела ему прямо в глаза. Её взгляд был не злым, не обиженным. Он был пустой и твёрдый, как отполированный камень, в котором невозможно было утонуть или увидеть своё отражение.
— Нет.
Одно короткое слово. Оно прозвучало в тишине кухни не громко, но абсолютно оглушительно. Оно не оставляло пространства для спора, для уговоров, для торговли. Это был не ответ. Это был приговор.
Дима опешил. Буквально застыл с полуоткрытым ртом, не веря своим ушам. Он был готов к чему угодно: к условиям, к недовольству, к долгому скандалу с упрёками. Но он не был готов к этому мгновенному, холодному и окончательному отказу.
— Кристин, ты чего? Ты не поняла? — его голос дрогнул от обиды. — Это же Аня, сестрёнка моя… Родной человек. Ей нужна помощь.
— Я всё поняла, Дима, — она взяла свою чашку и сделала маленький глоток. Чай обжигал губы. — И я сказала: нет.
Она развернулась и вышла из кухни, оставив его стоять посреди комнаты одного. Запах бергамота, который всего пять минут назад казался символом уюта, теперь стал острым, почти химическим, подчёркивая ту пропасть, которая только что разверзлась между ними. Ароматный пар из второй чашки, предназначенной для него, медленно и сиротливо поднимался в неподвижном воздухе.
Дима нашёл её в гостиной. Она сидела в своём любимом кожаном кресле, том, что она купила задолго до их свадьбы, и листала толстый журнал об архитектуре. Страницы шуршали в тишине с оглушительной отчётливостью. Она не читала. Она ждала. Он вошёл в комнату, и атмосфера мгновенно стала плотной, тяжёлой, словно воздух наполнился невидимой пылью. Его обида была почти осязаемой, она исходила от него волнами, как тепло от печки.
— Ты можешь хотя бы выслушать? — начал он, и его голос был на тон выше обычного, в нём звенела оскорблённая несправедливость. — Я даже не договорил. Это же не навсегда. Всего пять лет. Она молодая, ей нужна поддержка, опора. Мы же семья!
Кристина перевернула страницу. Глянцевый разворот с панорамными окнами и минималистичным интерьером холодно блеснул в свете торшера.
— Семья — это мы с тобой, Дима. Аня — это твоя сестра. А твоя мама — это твоя мама. Это разные круги общения с разными обязательствами.
Его лицо начало медленно наливаться краской. Её спокойствие, её логика были для него как красная тряпка для быка. Он хотел эмоций, спора, крика — чего угодно, что можно было бы переломить, задавить, заставить замолчать. Но он получал лишь холодную сталь аргументов.
— Что значит разные круги? — вскипел он. — Моя семья стала для тебя чужой? Ты их просто ненавидишь, да? Признайся! С самого начала они тебе не нравились!
— Я не ненавижу твою семью, — она наконец отложила журнал на столик, и этот жест означал, что прелюдия окончена. — Я ненавижу, когда мою доброту и моё гостеприимство пытаются превратить в обязанность. Когда мои ресурсы по умолчанию считают общими. Эта квартира — моя. Я купила её на свои деньги за три года до того, как мы с тобой познакомились. И она не резиновая. И уж тем более не перевалочный пункт для твоих родственников.
Это был удар под дых. Он всегда знал, чья это квартира, но предпочитал об этом не думать, считать её «их общей». Её напоминание было жестоким и точным.
— Так вот оно что! Ты меня квартирой попрекаешь! — закричал он, и теперь уже не сдерживался. — Ты решила мне напомнить, кто в доме хозяин? Думаешь, раз квартира твоя, то ты можешь не считаться со мной, с моим мнением, с моей семьёй?
Она встала. Не резко, а медленно, выпрямляясь во весь рост. Она была ниже его, но в этот момент казалось, что она смотрит на него сверху вниз. Её глаза потемнели, и в них больше не было ни капли спокойствия. Только холодная, сфокусированная ярость.
— Я сказала: НЕТ! Твоя сестра не будет жить у нас, пока будет учиться! Для этого есть общежития и съёмные квартиры! А моя квартира не бесплатная гостиница для всей твоей родни!
Она сделала шаг к нему, и он невольно отступил.
— Ты и твоя мама волнуетесь за сестру? Прекрасно. Это похвально. Так возьмите на себя ответственность. Снимайте ей квартиру рядом с нами. Приходи к ней каждый день. Носи ей горячие обеды. Контролируй её учёбу и её парней. Но не за мой счёт, не за счёт моего личного пространства и не на моей территории. Этот вопрос, — она почти прошипела последнее слово, — закрыт. Раз и навсегда. Ещё одна попытка его поднять, и мы с тобой будем обсуждать уже твоё дальнейшее проживание здесь.
Она замолчала. И он замолчал. Все его аргументы, все заготовленные фразы о семейном долге и человечности рассыпались в прах. Он смотрел на неё, и впервые за годы совместной жизни увидел не жену, а чужого человека. Непреклонного, жёсткого, который только что провёл черту не просто на полу, а прямо по их браку. Он развернулся и вышел на балкон, оставив её одну посреди комнаты. Вечер перестал быть тихим. Он стал пустым.
Прошло несколько дней. Они напоминали фальшивое затишье после проигранного сражения. Дима ходил по квартире тенью, погружённый в мрачное, обиженное молчание. Он демонстративно не замечал Кристину, но каждый его жест, каждое движение было рассчитано на неё. Он громко вздыхал, садясь за стол, с преувеличенным усердием мыл за собой единственную чашку, словно показывая, что он теперь один, сам по себе, не понятый и не принятый в собственном доме. Кристина же существовала в параллельной реальности. Она работала, готовила ужин на двоих, как и всегда, поддерживала в квартире идеальный порядок. Но её спокойствие было иным — настороженным, как у часового на посту. Она выиграла первую схватку, но знала своего мужа слишком хорошо, чтобы верить, будто это конец. Он не умел проигрывать. Он умел затаиться и нанести удар с другой стороны.
И он его нанёс. В субботу днём, когда Кристина, вернувшись из спортзала, разбирала сумку в прихожей, раздался звонок в дверь. Дима, который до этого неподвижно лежал на диване, уставившись в потолок, подорвался с такой поспешностью, что стало ясно — он этого звонка ждал.
— Сюрприз! — его голос прозвучал так фальшиво-радостно, что у Кристины похолодело внутри.
На пороге стояла Аня огромным чемоданом у ног, она сияла от предвкушения. За её спиной маячил Дима, с довольным и одновременно заискивающим выражением лица. Он не смотрел на жену. Он смотрел на сестру, как бы говоря: «Вот, я привёл её, теперь ты никуда не денешься».
— Кристина, привет! Ого, у вас так классно! — Аня без приглашения шагнула внутрь, оглядываясь с щенячьим восторгом. Её совершенно не смущало застывшее лицо хозяйки квартиры. Её брат всё решил. Её мама всё устроила. Для неё это был просто следующий шаг в прекрасную новую жизнь. — А где будет моя комната? Дима говорил, та, что с большим окном?
Дима тут же подхватил инициативу. Он достал из кармана телефон, на экране которого уже светилось лицо его матери, Светланы Игоревна. Он включил громкую связь.
— Мам, мы на месте! Всё в порядке! — бодро отрапортовал он.
— Кристиночка, солнышко, здравствуй! — защебетал голос из динамика, елейный и полный слёзных ноток. — Ты уж прости, что мы так, без предупреждения. Ты же знаешь, я за Анечку так переживаю, так волнуюсь! Ты уж войди в положение, присмотри за ней, как за родной. Девочка же совсем одна будет в этом огромном городе…
Это был хорошо срежиссированный спектакль. Разыгранный по нотам, с давлением со всех сторон. Вот наивная девочка, которую не выгонишь. Вот её чемодан, уже стоящий на твоём паркете. Вот плачущая мать на видеосвязи. Любая нормальная женщина в этой ситуации должна была бы сломаться, сдаться, чтобы не выглядеть бессердечной монстром в глазах всех.
Но Кристина не сдвинулась с места. Она медленно разбирала сумку со спортзала и складировала вещи на полку. Весь её гнев, холодный и концентрированный, был направлен не на щебечущую Аню и не на голос в телефоне. Он был нацелен на одного человека — её мужа. Она проигнорировала их всех. Она медленно подошла к Диме, который самодовольно держал телефон, и посмотрела ему в глаза.
— Что это такое, Дима? — её голос был настолько тихим, что ему пришлось напрячься, чтобы расслышать.
Затем она так же медленно, не повышая голоса, повернулась к озадаченной Ане.
— Аня, извини, но тебе придётся уйти. Произошло большое недоразумение. Твой брат поторопился с выводами.
Она взяла из рук остолбеневшего Димы телефон. Голос матери продолжал что-то причитать про семью и поддержку. Кристина поднесла аппарат к лицу.
— Светлана Игоревна, до свидания, — сказала она чётко и вежливо, и нажала на кнопку отбоя.
Экран погас. Кристина подошла к двери, открыла её настежь и посмотрела на Аню. Во взгляде не было злости, только непреклонное ожидание. Девушка, наконец осознав, что происходит нечто ужасное, схватила ручку своего чемодана и, не говоря ни слова, выскочила за порог. Кристина спокойно закрыла дверь. Мягкий щелчок замка прозвучал в оглушительной тишине, как точка, поставленная в конце очень длинного предложения. Теперь в квартире их снова было только двое. И разговор только начинался.
Тишина, наступившая после щелчка замка, была абсолютной, вакуумной. Она всосала в себя остатки фальшивой семейной идиллии, оставив после себя лишь звенящую пустоту. Дима стоял посреди прихожей, как статуя. Его лицо, ещё мгновение назад искажённое самодовольной улыбкой, теперь было маской растерянности и неверия. Он смотрел на закрытую дверь, потом на Кристину, потом снова на дверь, словно его мозг отказывался обрабатывать произошедшее. Он проиграл. Не просто проиграл — его показательно унизили, выставили за порог его сестру, а вместе с ней и всю его семью, всю его мужскую правоту.
Медленно, очень медленно, растерянность на его лице начала сменяться багровыми пятнами гнева. Он сжал кулаки так, что побелели костяшки.
— Ты… что ты наделала? — прорычал он, и голос его был низким, полным ярости. Он сделал шаг к ней, и в его глазах больше не было ни обиды, ни вины. Только чистая, неприкрытая ненависть. — Ты унизила меня! Ты вышвырнула мою сестру, как собаку! Ты растоптала мою мать! И всё это из-за своей чёртовой гордыни! Из-за своих квадратных метров!
Он кричал. Теперь он не сдерживался, и его крик бился о стены, которые, как он только что с ужасающей ясностью понял, были не его. Кристина не отступила. Она стояла на том же месте, в центре прихожей, и просто смотрела на него. Она была похожа на дрессировщика, который наблюдает за предсмертной агонией хищника, понимая, что он уже не опасен, а лишь тратит последние силы на бессмысленную ярость.
— Ты считаешь себя хозяйкой жизни, да? — он задыхался от слов, выплёвывая их вместе со слюной. — Думаешь, раз эта квартира твоя, то ты можешь вытирать об меня и мою семью ноги? Я поставил на кон наши отношения, я пытался до тебя достучаться, а ты… ты просто взяла и всё уничтожила! Так вот, выбирай! Прямо сейчас! Либо здесь будет жить моя сестра, моя семья, и мы будем жить нормально, либо я ухожу!
Он выпалил свой ультиматум, свой последний козырь, и замолчал, тяжело дыша. Он смотрел на неё с вызовом, уверенный, что вот сейчас она дрогнет. Она не может, не посмеет выбрать пустую квартиру вместо него, своего мужа. В его мире это было невозможно.
Кристина молчала несколько долгих секунд, давая его крику утонуть в тишине. А потом она кивнула. Медленно и задумчиво.
— Ты прав, — её голос прозвучал так спокойно, так буднично, что это было страшнее любого крика.
На его лице мелькнуло торжество. Он победил. Он дожал её.
— Ты абсолютно прав, — продолжила она тем же ровным тоном, делая шаг в сторону и освобождая ему проход в комнату. — Так жить мы больше не можем. И ты тоже прав в том, что ты сделал свой выбор. Ты выбрал свою маму и свою сестру. Их комфорт, их желания для тебя важнее, чем моё мнение и моё спокойствие. Это нормально. Это твой выбор, и я его принимаю.
Он всё ещё не понимал, куда она клонит. Он смотрел на неё, ожидая условий, компромиссов, слёз.
— Поэтому собирай вещи, — сказала она.
Эти два слова упали в тишину, как камни. У Димы отвисла челюсть. Цвет медленно сходил с его лица, оставляя мертвенную бледность.
— Что? — прошептал он.
— Я сказала, собирай свои вещи, — повторила Кристина, и в её голосе появилась сталь. — Ты же сам этого хочешь. Ты хочешь быть со своей семьёй. Так будь с ней. Поезжай к маме. Живите все вместе. Ты будешь лично заботиться об Ане, водить её за ручку в институт и следить, чтобы она не попала в плохую компанию. Ты будешь идеальным сыном и прекрасным братом. Ты ведь этого так хотел, не так ли? Ты получишь всё, за что боролся. Только не здесь. Эта территория, как ты правильно заметил, моя. И на ней мои правила.
Она развернулась и пошла в гостиную. Она не обернулась. Она села в своё кожаное кресло, взяла со столика журнал по архитектуре и открыла его. Её руки не дрожали. Она оставила его одного в прихожей, рядом с тем местом, где всего десять минут назад стоял чемодан его сестры. Он смотрел на её спину, на её идеальную осанку, и понимал, что это конец. Не скандал. Не ссора. Это была холодная, безжалостная ампутация. И он был тем, кого только что отрезали…