«Кирилл, ты в своем уме? Кого ты притащил в наш дом? Это же пугало огородное!» – ледяной шепот его матери больно резанул по ушам. Я стояла на пороге их шикарного особняка в своем простом льняном платье и чувствовала себя чучелом, которое случайно занесли в райский сад. Я видела, как она, свекровь, оценивает мои стоптанные сандалии, отсутствие маникюра и испуганный взгляд. Она еще не знала, что мои руки, которые она брезгливо разглядывала, через месяц будут спасать сокровища на миллионы долларов, а ее богатые друзья будут стоять в очереди, умоляя о встрече со мной.
***
«Кирилл, ты в своем уме? Кого ты притащил в наш дом? Это же пугало огородное!» – шипела Ирина Павловна, отводя сына в сторону, пока его избранница, Вера, растерянно замерла на пороге их шикарной подмосковной дачи. Вера действительно выглядела чужеродным элементом в этом мире глянцевых журналов и дизайнерских садов. Простое льняное платье, выгоревшее на солнце, стоптанные сандалии и волосы, собранные в небрежный пучок. Рядом с Кириллом, успешным московским архитектором в дорогом поло, она смотрелась как полевая ромашка, случайно занесенная на выставку орхидей.
Ирина Павловна, женщина с идеальной укладкой и лицом, не тронутым ни одной лишней эмоцией, обвела Веру ледяным взглядом. Оценила все: отсутствие маникюра, скромную серебряную цепочку вместо ожидаемых бриллиантов, испуганный взгляд больших серых глаз. «Мама, прекрати, – поморщился Кирилл. – Ее зовут Вера. И она моя невеста». «Невеста? – брови Ирины Павловны поползли вверх, создавая на безупречном лбу почти незаметную морщинку. – Ты хочешь сказать, что вот это будет носить нашу фамилию? Что я скажу Белозерским? Что скажу Арсеньевым?» Она говорила о соседях, чьи дома, похожие на дворцы, виднелись за идеальным живым забором.
Вера слышала каждое слово. Она с детства привыкла, что ее внешность не вызывает восторгов, но такого концентрированного презрения она не ощущала никогда. Ей хотелось развернуться и убежать обратно, в свой тихий, маленький городок под Псковом, где ее ценили совсем за другое. Где ее руки, сейчас беспомощно сжимающие ручку старенького чемодана, считались сокровищем. Кирилл взял ее за руку, и его прикосновение было единственным якорем в этом ледяном океане. «Пойдем, я покажу тебе дом», – сказал он громко, демонстративно игнорируя мать. Дом был похож на музей. Огромная гостиная со вторым светом, панорамные окна с видом на ухоженный пруд, современное искусство на стенах. Вера шла по мраморному полу и боялась дышать. Ей казалось, что сам воздух здесь стоит целое состояние.
Вечером был ужин, больше похожий на допрос. Ирина Павловна, элегантно орудуя вилкой и ножом, цедила вопросы. «Итак, Вера… А откуда вы родом, если не секрет?» «Из Гдова», – тихо ответила Вера. В ее голосе слышался легкий, певучий акцент, который в Москве тут же выдавал «провинцию». «Где это?» – Ирина Павловна сделала вид, что пытается вспомнить. «Псковская область, на берегу Чудского озера». «А-а, глубинка, – понимающе кивнула хозяйка дома. – И чем же вы там занимаетесь? Наверное, в местном клубе культурой заведуете?» В ее голосе сквозила неприкрытая ирония. «Я реставратор», – ответила Вера, чувствуя, как краснеет. «Реставратор? Мебели?» «Нет, икон и старинных рукописей».
Ирина Павловна на мгновение замерла, но тут же нашла, как уколоть. «Какая редкая… и, должно быть, не очень прибыльная профессия. Кирилл, надеюсь, ты понимаешь, что содержать семью придется тебе одному?» Отец Кирилла, Андрей Николаевич, до этого молчавший, вдруг поднял глаза. «Иконы, говоришь? Интересно. У меня в кабинете есть одна, прадедовская. Темная совсем стала, лика не разобрать». «Андрей, не утруждай Веру, – вмешалась Ирина Павловна. – У нас есть контакты лучших реставраторов из Третьяковки. Не будем же мы доверять семейную реликвию… любителю». Слово «любитель» прозвучало как приговор. Вера опустила глаза в тарелку. Она чувствовала себя самозванкой, которую вот-вот разоблачат и с позором выгонят. Кирилл сжал ее руку под столом. «Мама, Вера – лучший специалист, которого я знаю. Ты даже не представляешь, на что способны ее руки». Но Ирина Павловна его уже не слушала. Она смотрела на Веру так, как смотрят на досадное недоразумение, которое портит идеальный пейзаж ее жизни.
***
Они познакомились год назад. Кирилла, как известного архитектора, специализирующегося на современных проектах, неожиданно привлекли к волонтерской программе по спасению старинных церквей на севере страны. Его задачей было оценить состояние конструкций и составить план по консервации полуразрушенного храма XVII века недалеко от Гдова. Храм стоял на холме, продуваемый всеми ветрами, и медленно умирал. Внутри, среди обломков и голубиного помета, еще можно было разглядеть остатки фресок. Именно там Кирилл впервые и увидел Веру.
Она стояла на шатких лесах под самым куполом и делала что-то непонятное. В руке у нее был маленький шприц, которым она, казалось, делала уколы в стену. Она была так поглощена работой, что не заметила вошедших. На ней был рабочий комбинезон, перепачканный краской и штукатуркой, и платок, из-под которого выбивались светлые пряди. «Это Вера, наш реставратор», – шепотом представил ее местный батюшка, отец Алексей. – «Она одна у нас на всю округу. Спасает то, что еще можно спасти. Буквально по крупицам».
Когда Вера спустилась, Кирилл увидел ее лицо – простое, без косметики, но с невероятно сосредоточенным и серьезным выражением. «Вы разрушаете кладку, – сказала она вместо приветствия, кивнув на его коллег, которые простукивали стену. – Там пигментный слой совсем слабый, он осыплется от вибрации». Она говорила тихо, но с таким авторитетом, что инженеры из Москвы невольно замерли. Кирилл тогда впервые ощутил этот диссонанс: простая, почти деревенская внешность и глубина профессионала. Вечером они пили чай в ее крошечной мастерской, устроенной в старом доме на окраине города. Комната была заставлена колбами, баночками с пигментами, какими-то инструментами, похожими на хирургические, и пахло в ней лаком, воском и стариной.
На специальном столе под яркой лампой лежала икона, почти черная от времени. «Это местный святой, XV век, – пояснила Вера, заметив его взгляд. – Считалась утерянной. Нашли на чердаке в заброшенном доме». Кирилл смотрел, как она тончайшим скальпелем снимает слой потемневшей олифы. Ее руки двигались с невероятной точностью и нежностью, словно она не работала, а разговаривала с этим куском дерева. В ее движениях была магия. «Почему вы здесь? – спросил он. – С вашими знаниями вы могли бы работать в Москве, в Эрмитаже». Вера на мгновение замерла. Ее лицо потемнело. «Мне здесь хорошо, – уклончиво ответила она. – Здесь тихо». Кирилл понял, что затронул больную тему.
Он остался в Гдове на две недели вместо запланированных трех дней. Днем он работал в храме, а вечерами пропадал в ее мастерской, наблюдая, как на темной доске медленно, миллиметр за миллиметром, проступает лик святого. Она рассказывала ему о темперной живописи, о «ковчеге» и «лузге», о секретах старых мастеров. Она говорила о своей работе с такой страстью, с таким огнем в глазах, что Кирилл понимал – это не профессия, это призвание. Он влюблялся не в ее внешность, а в этот огонь, в мудрость ее серых глаз, в магию ее рук. Он видел не «пугало огородное», а хранительницу вековой красоты.
Когда он уезжал, то сказал: «Вера, я вернусь за тобой». Она тогда только горько усмехнулась. «Зачем я тебе в Москве? Ты найдешь себе красивую, успешную… под стать себе». «Мне не нужна та, что под стать. Мне нужна ты», – ответил он. Полгода они переписывались, созванивались каждый день. Кирилл звал ее в Москву, но она боялась. «Кирилл, ты не знаешь всего, – сказала она однажды в телефонном разговоре. – У меня в прошлом была история… из-за которой для меня закрыты все двери в столице. Я не хочу, чтобы эта грязь коснулась тебя». «Мне все равно, – твердо сказал он. – Какая бы история ни была, мы разберемся с ней вместе». И он приехал снова, на этот раз с кольцом. И она, плача, согласилась, хотя и понимала, что ее самый большой страх – столкновение ее прошлого с его блестящим настоящим – теперь неизбежен. И вот она здесь, на этой шикарной даче, под ледяным взглядом его матери, и этот страх обретал вполне реальные черты.
***
Следующие несколько дней превратились для Веры в пытку. Ирина Павловна не упускала случая подчеркнуть ее «несоответствие». То громко сетовала, что Вера не умеет поддержать разговор о последней выставке в галерее Гари Татинцяна, то с деланным сочувствием предлагала ей своего стилиста, «чтобы хоть немного привести тебя в порядок, деточка». Вера замыкалась в себе, все больше времени проводя в гостевой комнате. Кирилл злился на мать, но их разговоры заканчивались скандалами. «Она разрушит твою жизнь! – кричала Ирина Павловна. – Она якорь, который потянет тебя на дно, в свое болото!»
Разрядка наступила неожиданно. В субботу днем по элитному поселку пронесся тревожный гул сирен. Со стороны усадьбы Арсеньевых, соседа и давнего делового партнера отца Кирилла, валил густой черный дым. «Горят!» – ахнула Ирина Павловна, выбегая на террасу. Все семейство, включая Веру, бросилось к забору. Усадьба Арсеньева была его гордостью. Старинный особняк XIX века, который он скупал по частям и реставрировал много лет, и главная его ценность – огромная коллекция русского искусства, в том числе икон.
Пожарные машины уже были на месте. К счастью, горел не сам дом, а пристроенный к нему флигель, где, как оказалось, находился кабинет хозяина и часть хранилища. Через час пожар потушили. Сам Арсеньев, пожилой, грузный мужчина, стоял посреди своего идеального газона с почерневшим от ужаса лицом. Его жена рыдала в объятиях Ирины Павловны. «Все пропало! – причитала она. – Вся коллекция… Залито водой, все в саже. Геннадий этого не переживет». Вечером Арсеньев-старший пришел к ним, серый, постаревший на десять лет. «Самое страшное – “Знамение”, – глухо сказал он, садясь в кресло. – Новгородская школа, XV век. Жемчужина коллекции. Понимаете, она не сгорела. Но ее так залили пеной и водой… Эксперты из музея Рублева уже были. Сказали – конец. Пигмент поплыл, доска разбухла. Полная утрата».
Ирина Павловна сочувствующе качала головой, а Вера, сидевшая тихо в углу, вдруг подала голос. «Какая была основа?» – спросила она. Арсеньев удивленно посмотрел на нее. «Что?» «Основа иконы, – повторила Вера. – Липа или сосна?» «Липа, кажется… А какая разница?» «И паволока? Ткань под левкасом. Была?» «Откуда я знаю? – раздраженно отмахнулся коллекционер. – Девочка, не лезь не в свое дело. У меня тут горе, а ты с глупостями». «Это не глупости, – тихо, но твердо сказала Вера. – Если основа липовая, она впитывает влагу медленнее. А если была плотная паволока, она могла защитить левкас от прямого контакта с водой на какое-то время. И смотря какая пена. Некоторые современные составы относительно нейтральны к темперным краскам».
В комнате повисла тишина. Арсеньев смотрел на Веру с недоумением. Андрей Николаевич, отец Кирилла, наклонился вперед. «Ты хочешь сказать… есть шанс?» «Я не знаю, – честно ответила Вера. – Я должна это видеть. Но в теории… если действовать немедленно, можно попытаться ее стабилизировать. Нужно создать специальный микроклимат, чтобы доска высыхала очень медленно, неделями. Иначе ее порвет. И только потом можно будет думать о красочном слое». Она говорила спокойно, профессионально, и в ее голосе не было ни тени робости. Она была в своей стихии. «Кто ты такая, чтобы рассуждать об этом? – недоверчиво спросил Арсеньев. – Я звонил лучшим специалистам страны!»
«Позвольте ей хотя бы посмотреть, – вмешался Кирилл. – Хуже вы уже не сделаете. Эксперты уже вынесли приговор». Арсеньев колебался. С одной стороны – вердикт профессионалов, с другой – этот странный, еле слышный голосок надежды от невзрачной девушки, которую он пять минут назад принял за прислугу. «Хорошо, – наконец махнул он рукой. – Пойдемте. Посмотрите на свою “теорию” в действии». Он был уверен, что, увидев масштаб катастрофы, эта самоуверенная девчонка тут же стушуется и убежит. Он не знал, что для Веры вид умирающей красоты был не шоком, а вызовом.
***
Картина в кабинете Арсеньева была удручающей. Запах гари, мокрые ковры и посреди всего этого хаоса, на специально принесенном столе, лежала она – икона «Знамение». Она была огромной, больше метра в высоту. Лик Богородицы был почти не виден под слоем копоти и грязных разводов. В некоторых местах красочный слой вспучился пузырями, в других – осыпался, обнажая белый левкас. Доска по краям заметно разбухла. «Вот, любуйтесь, – с мрачной иронией сказал Арсеньев. – Ваши эксперты из Третьяковки сказали, что это можно просто выбросить».
Вера подошла к столу. Она не видела ни грязи, ни разрушений. Она смотрела вглубь. Надела тонкие перчатки, которые всегда носила с собой в сумочке, и специальный налобный фонарик с лупой. Ее пальцы едва коснулись поверхности, словно боясь причинить еще большую боль. Она несколько минут молча изучала каждый сантиметр, каждый кракелюр, каждую трещинку. Все замерли, наблюдая за этим безмолвным ритуалом. Даже Ирина Павловна, стоявшая у двери, смотрела на свою будущую невестку с невольным любопытством. «Нужно немедленно перенести ее в помещение с контролируемой влажностью, – наконец сказала Вера, не оборачиваясь. – И накрыть микалентной бумагой. Она заберет часть влаги и не даст пигменту отслоиться при высыхании».
«Куда перенести? – растерялся Арсеньев. – У меня нет таких помещений». «У нас есть, – неожиданно сказал отец Кирилла. – Винный погреб. Там стабильная температура и влажность около 75%. Подойдет?» «Идеально, – кивнула Вера. – Но мне понадобятся некоторые вещи. Дистиллированная вода, рыбий клей, пинцеты, несколько видов кистей…» Она начала перечислять список странных и непонятных для присутствующих вещей. Кирилл записывал в телефон. «Я все привезу», – сказал он.
Следующие три дня Вера почти не выходила из винного погреба. Она превратила его в подобие реанимационной палаты. Икону разместили на специальном столе. Вера, облаченная в белый халат, который одолжила у домработницы, колдовала над ней. Сначала она ювелирно, с помощью ватных тампонов и пинцетов, убрала сажу. Затем начала долгий процесс «укрепления». Она пропитывала отслаивающиеся участки красочного слоя специальным составом на основе рыбьего клея, а затем через тонкую бумагу прижимала их крошечным утюжком, который Кирилл раздобыл в магазине для моделистов. Это была невероятно кропотливая работа. Час за часом, миллиметр за миллиметром.
Ирина Павловна сначала наблюдала за всем этим свысока. Но потом ее любопытство пересилило. Она стала спускаться в погреб, приносила Вере чай и бутерброды. Она молча смотрела, как руки этой странной девушки, без маникюра и колец, творят что-то невероятное. Она видела, как под этими руками темная, мертвая доска начинает дышать. Ирина Павловна, привыкшая ценить вещи за их стоимость и бренд, впервые увидела красоту процесса, красоту созидания. Однажды она не выдержала: «Вера, откуда ты все это знаешь?» «Я училась, – просто ответила Вера, не отрываясь от работы. – И… у меня был хороший учитель. Когда-то». В ее голосе снова проскользнула тень боли.
Через неделю Вера начала самый ответственный этап – расчистку. Она готовила специальные составы-растворители, подбирая их для каждого цвета отдельно, чтобы не повредить пигмент. И медленно, круговыми движениями, начала снимать вековую грязь и почерневшую олифу. И тогда произошло чудо. Из-под черноты вдруг проступил кусок ярко-синего плаща Богородицы, потом – нежный, почти прозрачный румянец на щеке, и наконец – глаза. Огромные, печальные и всепрощающие глаза, которые смотрели прямо в душу. Когда Арсеньев, которого позвал Андрей Николаевич, спустился в погреб, он замер на месте. Перед ним была не мертвая, залитая водой доска, а сияющее, живое произведение искусства. Он подошел ближе, коснулся рукой края иконы и заплакал. Впервые за много лет. «Девочка моя… – прошептал он, поворачиваясь к Вере. – Как? Как ты это сделала?» «Я просто помогла ей дышать», – устало улыбнулась Вера. Она была бледной, с темными кругами под глазами от бессонных ночей, но в ее глазах горел огонь победителя.
***
Новость о чудесном спасении иконы разлетелась мгновенно. Арсеньев, человек эмоциональный и не сдержанный на язык, обзвонил всех знакомых в мире искусства и медиа. Через пару дней на пороге их дачи появился журналист из известного журнала об антиквариате. Вера сначала отказывалась от интервью, но Арсеньев и вся семья Кирилла настояли. Статья вышла под заголовком «Псковская золушка, спасшая “Знамение”». В ней рассказывалась история спасения шедевра, а о Вере говорилось как о никому не известном гении из глубинки. Фотография Веры, уставшей, но счастливой, на фоне сияющей иконы, обошла все профильные сайты.
Телефон на даче разрывался. Звонили коллекционеры, директора музеев, искусствоведы. Все хотели познакомиться с Верой, предложить ей работу, проконсультироваться. Ирина Павловна расцвела. Она с гордостью отвечала на звонки: «Да, это невеста моего сына. Уникальный талант, самородок». Она уже видела, как будет представлять Веру в высшем свете, не как «пугало», а как экзотическую и гениальную птицу. Вера смущалась от такого внимания. Ей было непривычно и страшно. Она чувствовала, что эта внезапная слава может разбудить призраков, которых она так старательно прятала в своем тихом городке. И она не ошиблась.
Через неделю, когда шумиха немного улеглась, Кирилл приехал с работы мрачнее тучи. Он молча протянул Вере планшет. На экране была открыта статья на одном скандально известном новостном портале. Заголовок был напечатан огромными буквами: «Героиня или вандал? Темное прошлое спасительницы иконы Арсеньева». В статье, написанной очень едким и ядовитым языком, рассказывалась история пятилетней давности. О том, как молодая и неопытная реставратор Вера Скворцова, работая в частной мастерской известного коллекционера Геннадия Воронцова, «уничтожила» уникальный образец строгановской школы XVI века. Говорилось, что она использовала неправильные растворители, что привело к полной потере красочного слоя на лике святого. Упоминалось, что Воронцов тогда не стал поднимать шум, «пожалев юную выскочку», но был вынужден списать икону стоимостью в сотни тысяч долларов. Статья заканчивалась риторическим вопросом: «Стоит ли доверять национальное достояние человеку с такой репутацией? И не было ли спасение “Знамения” просто случайной удачей дилетанта?»
Вера смотрела на экран, и краска медленно сходила с ее лица. Это был ее ночной кошмар, ставший явью. «Это он, – прошептала она. – Воронцов. Он обещал меня уничтожить, если я еще хоть раз появлюсь в Москве». «Кто такой этот Воронцов?» – нахмурился Кирилл. «Очень влиятельный коллекционер. И мой бывший работодатель. Та икона… я не виновата. Это была его ошибка, но он свалил все на меня». Ирина Павловна, прочитавшая статью через плечо сына, ахнула. «Боже мой, Кирилл, я же говорила! Я же чувствовала, что с ней что-то не так! Это скандал! От нас же теперь все отвернутся!» «Мама, замолчи! – рявкнул Кирилл. – Вера, расскажи мне все. Подробно».
Вера, глотая слезы, рассказала. Как она, сразу после института, попала на работу к Воронцову. Как он, желая ускорить процесс реставрации, настоял на использовании нового, не до конца проверенного импортного состава. Вера была против, но он, будучи ее начальником, приказал. Состав оказался слишком агрессивным и сжег верхний слой краски. Воронцов, испугавшись за свою репутацию (ведь он сам закупил этот состав), обвинил во всем Веру. Сказал, что она перепутала пропорции. Он уволил ее, не заплатив, и воспользовался своими связями, чтобы закрыть для нее все двери в профессиональном мире. Ей пришлось уехать из Москвы и вернуться в родной Гдов, где она годами работала за копейки, боясь даже упоминать о своем столичном опыте. «Почему ты молчала?» – спросил Кирилл. «Я боялась, – прошептала Вера. – У меня не было доказательств. Это было его слово против моего. Кто бы поверил мне, двадцатитрехлетней девчонке?» На следующий день ад продолжился. Статью перепечатали другие издания. Соседи, еще вчера восхищавшиеся Верой, теперь смотрели с подозрением. Звонки прекратились. Мир, который только-только открылся для нее, захлопнулся с оглушительным грохотом.
***
Ситуация накалялась с каждым днем. Геннадий Воронцов, почувствовав кровь, не унимался. Он дал несколько интервью, где с сочувствием рассказывал, как «по-отечески» пытался помочь талантливой, но слишком самоуверенной девочке, и как она «разбила его сердце», уничтожив шедевр. Он выглядел благородным и обманутым, а Вера в его рассказах представала неблагодарной и опасной дилетанткой. Арсеньев, сначала защищавший Веру, теперь пребывал в растерянности. Он верил своим глазам, но репутация в его мире значила все, и связываться с Воронцовым было опасно.
Кирилл пытался бороться. Он нанял адвокатов, которые готовили иск о клевете, но все понимали, что это долгий и почти безнадежный процесс. Вера совсем сникла. Она сидела в своей комнате, отказывалась выходить и повторяла только одно: «Нам нужно уехать. Я же говорила, что принесу тебе только проблемы». «Мы никуда не поедем, – твердо отвечал Кирилл. – Если мы сбежим, значит, мы признаем его правоту». Но он видел, в каком отчаянии была его невеста, и не знал, что делать.
Развязка наступила через неделю. Арсеньев, несмотря ни на что, решил устроить в своей усадьбе закрытый прием для искусствоведов и коллекционеров, чтобы официально представить спасенную икону. Он пригласил и Воронцова, надеясь, что сможет как-то примирить стороны. Воронцов приехал, уверенный в своей победе. Он ходил по залу с видом триумфатора, раздавая комментарии и тонко намекая, что спасение «Знамения» – не более чем счастливая случайность. Вера, которую Кирилл буквально силой привел на прием, стояла в углу, бледная как полотно, и старалась быть незаметной.
Торжественная часть началась. Арсеньев произнес речь, поблагодарил всех причастных и предоставил слово «одному из старейших и уважаемых экспертов», профессору Басову, который был научным руководителем Веры в институте. Это был седовласый, интеллигентный старик с тихим голосом. Все ожидали от него хвалебной оды спасенному шедевру. Профессор подошел к иконе, долго смотрел на нее, а потом повернулся к залу. «Да, это чудо, – сказал он. – Чудо, сотворенное руками одного из самых талантливых моих учеников. Учеников, которого мы чуть не потеряли». Он сделал паузу, обводя зал тяжелым взглядом. «Пять лет назад я совершил самую большую ошибку в своей жизни. Я проявил трусость».
Воронцов, стоявший в первом ряду, напрягся. «Ко мне тогда пришла моя лучшая студентка, Вера Скворцова, и рассказала страшную историю. Историю о том, как ее начальник, господин Воронцов, заставил ее использовать непроверенный химикат, а потом обвинил ее в уничтожении иконы. Она принесла мне образцы, микрофотографии… все доказательства его вины. Она просила о помощи, о защите». В зале повисла мертвая тишина. Все взгляды устремились на Воронцова, который начал медленно бледнеть. «А я… я испугался, – голос профессора дрогнул. – Я побоялся связываться с влиятельным человеком. Побоялся за свою кафедру, за гранты… Я посоветовал ей молчать и уехать. Я предал ее и предал правду. Все эти пять лет этот грех лежал на моей душе».
Старик достал из портфеля папку. «Но я сохранил эти доказательства. Вот заключение независимой химической экспертизы того состава, который использовал Воронцов. В нем говорится, что он абсолютно непригоден для работы с темперной живописью XVII века. А вот микрофотографии, доказывающие, что разрушение пигмента произошло именно из-за химического ожога, а не из-за ошибки реставратора». Он выложил документы на столик перед ошеломленной публикой. «Я приношу свои глубочайшие извинения Вере Скворцовой. За свою трусость и за пять лет ее незаслуженного изгнания. А вам, господин Воронцов, – профессор посмотрел прямо в глаза коллекционеру, – я советую поскорее уйти. И больше никогда не появляться в приличном обществе». Воронцов, белый как мел, под гул возмущенных голосов, развернулся и, расталкивая гостей, бросился к выходу. Вера стояла и плакала. Но это были слезы не горя, а облегчения. Камень, который она носила на сердце пять долгих лет, наконец-то упал.
***
После скандального приема жизнь Веры перевернулась. На этот раз по-настоящему. Профессор Басов передал все документы журналистам, и на следующий день вышли статьи с заголовками «Исповедь профессора: как мир искусства чуть не потерял гения» и «Конец “эпохи Воронцова”». Репутация коллекционера была уничтожена. А Веру теперь воспринимали не просто как талантливого реставратора, а как мученицу, несправедливо пострадавшую за правду.
Предложения о работе посыпались с новой силой. Директор Третьяковской галереи лично позвонил и предложил ей возглавить новую лабораторию по работе со сложными случаями. Крупный меценат выделил грант на создание ее собственной школы-мастерской. Вера, еще вчера готовая бежать без оглядки, вдруг оказалась перед выбором, о котором не могла и мечтать. Ирина Павловна теперь не отходила от нее ни на шаг. Она отвечала на звонки, составляла расписание встреч и всем с придыханием рассказывала: «Верочка сейчас очень занята, у нее проект с Лувром намечается». Она смотрела на Веру с таким обожанием, словно та была не человеком, а одной из спасенных ею драгоценных икон.
Однажды вечером, когда они сидели на террасе, Ирина Павловна подошла к Вере. «Прости меня, – тихо сказала она. – Я была такой дурой. Слепой, глухой… Я судила по обложке, по платью, по акценту… А самого главного – сокровища внутри – и не разглядела». «Я не держу на вас зла, – искренне улыбнулась Вера. – Вы просто хотели для сына самого лучшего». «Самое лучшее – это ты, – вздохнула Ирина Павловна. – Кирилл оказался мудрее меня. Он сразу увидел настоящее золото, а не мишуру».
Через месяц Вера приняла предложение от Третьяковской галереи. Они с Кириллом переехали в Москву, в большую квартиру с окнами на старый парк. Одну из комнат Кирилл спроектировал специально под мастерскую для Веры, с правильным светом и вентиляцией. Вера расцвела. Она больше не боялась, не прятала глаза. Она ходила с высоко поднятой головой, и эта внутренняя уверенность делала ее по-настоящему красивой. Она начала по-другому одеваться, но не потому, что этого требовала свекровь, а потому, что ей самой этого захотелось.
Как-то раз они втроем – Вера, Кирилл и Ирина Павловна – шли по центру Москвы и столкнулись с Белозерскими, теми самыми соседями по даче. «Ирочка, здравствуй! А это…» – начала соседка, с любопытством разглядывая Веру. «Это Вера Скворцова, моя невестка, – с нескрываемой гордостью произнесла Ирина Павловна. – Ведущий реставратор Третьяковки. Вы разве не читали о ней ?» Соседка открыла рот от удивления. А Вера просто улыбнулась и пожала ей руку.
Вечером, лежа в объятиях Кирилла, она спросила: «Ты не жалеешь, что связался со мной? Со всем этим… прошлым». «Жалею только об одном, – ответил он, целуя ее. – Что не нашел тебя раньше. Ты самое ценное, что есть в моей жизни. Понимаешь? Не иконы, которые ты спасаешь, а ты сама. И я всегда это знал». Через год у них родился сын. Ирина Павловна, качая внука на руках, умилялась: «Посмотрите, какие у него пальчики длинные, музыкальные! Как у Верочки! Точно будет великим мастером!» А Вера смотрела на свою семью и понимала, что самая главная реставрация в ее жизни уже произошла. Это была реставрация ее собственной души, из-под темного слоя страхов и неуверенности которой наконец проступил сияющий лик любви и счастья.
