— Ма, ну полторы тысячи, а? Там скидка бешеная, до утра только. Новая «королевская битва», все наши уже там, ждут меня.
Голос Виталия, канючащий и вязкий, как непросохший клей, заполнил собой небольшую кухню. Было четыре часа пополудни. Солнце, уже уставшее и желтоватое, било в окно, выхватывая из полумрака облачка пыли, лениво танцующие над столом. Пахло вчерашним остывшим кофе и чем-то неуловимо кислым из мусорного ведра. Виталий стоял посреди этого кухонного уныния в растянутых до неприличия трениках и мятой футболке с выцветшим логотипом какой-то древней игры. Его лицо, одутловатое от долгого сна и недостатка свежего воздуха, выражало капризное страдание ребёнка, которому не покупают вожделенную игрушку.
Валентина Ивановна медленно подняла на него глаза. Она сидела за столом, и её руки, натруженные, с проступившими венами, неподвижно лежали на клеёнке. Она смотрела не на него, а словно сквозь него, на стену, на календарь с котятами, который он забыл перевернуть ещё два месяца назад. В её взгляде не было ни злости, ни раздражения. Там было нечто куда более страшное — полная, всеобъемлющая усталость. Терпение, которое она копила годами, оказалось не резиновой лентой, способной растягиваться до бесконечности, а старой, ржавой пружиной. Она не растягивалась. Сегодня она с оглушительным треском лопнула.
Она молчала так долго, что Виталий начал нервно переминаться с ноги на ногу. Его уверенность в успехе начала таять.
— Ну ма-а-ам… — затянул он снова, но она прервала его, просто подняв руку.
Не сказав ни слова, Валентина Ивановна встала. Её движения были лишены суеты, в них была какая-то механическая, отточенная точность. Виталий проводил её взглядом, направлявшуюся в коридор. Решив, что она наконец сдалась и пошла в комнату за кошельком, он самодовольно ухмыльнулся и уже мысленно вводил код с подарочной карты. Но мать вернулась не с деньгами.
В её руке были старые, тяжёлые кусачки с красными прорезиненными ручками, которые отец когда-то использовал для работы на даче. Инструмент выглядел в её руке чужеродно и зловеще. Не обращая на сына никакого внимания, она подошла к стене у плинтуса, где в квартиру входил серый, невзрачный интернет-кабель. Виталий смотрел на неё, и в его мозгу, затуманенном ожиданием новой игры, ещё не складывалась картина происходящего.
Она присела на корточки, одним уверенным движением завела режущие кромки инструмента под кабель и сжала ручки. Раздался короткий, сухой щелчок. Как будто переломили куриную косточку. Всё. Тонкий провод, бывший для её сына пуповиной, связывающей его с единственным реальным для него миром, был безжизненно перекушен.
Виталий замер, его рот приоткрылся, но не издал ни звука. А мать уже поднялась и, не удостоив его взглядом, прошла мимо него в коридор, к старому электрощитку. Ещё один сухой, безапелляционный щелчок — и в дальней комнате, в его логове, погас свет. Умерло мерное гудение системного блока, которое было постоянным фоновым шумом этой квартиры последние лет пятнадцать.
Она вернулась на кухню, положила кусачки на стол рядом с солонкой и снова села на своё место. Только теперь она взяла в руки нож и миску с картошкой, которую собиралась чистить на ужин.
— Игровой сеанс окончен, Виталий, — её голос был ровным, безэмоциональным, как у диктора, зачитывающего прогноз погоды. — Аренда комнаты тоже. У тебя есть час, чтобы собрать свои вещи и найти себе новое жильё. С интернетом и электричеством. За свой счёт.
Она подцепила ножом первую картофелину и начала срезать с неё кожуру длинной, ровной спиралью. Виталий смотрел на неё, на её спокойные, методичные движения, и до него наконец начало доходить. Это был не спектакль. Это был приговор. И звук ножа, монотонно скребущего по крахмалистому клубню, был отсчётом последних минут его прежней жизни.
Первой реакцией Виталия было недоумение. Не страх, не гнев, а именно чистое, незамутнённое недоумение, какое испытывает человек, увидевший, как его ручная кошка вдруг начала цитировать Шекспира. Его мозг, привыкший к чётким алгоритмам и предсказуемым скриптам, отказывался обрабатывать этот сбой в системе. Мать всегда была фоном, функцией, поставщиком ресурсов. Она могла ворчать, жаловаться, даже угрожать, но она никогда не действовала. А сейчас… кусачки, щелчок автомата, ультиматум. Это было не по правилам.
Он издал короткий, нервный смешок.
— Ма, ты чего? Кино американского насмотрелась? Боевик решила устроить? Ладно, шутка хорошая, я оценил. Включай обратно.
Валентина Ивановна не удостоила его ответом. Нож в её руке продолжал своё монотонное круговое движение, и очередная картофельная спираль упала в миску с водой. Скрежет лезвия по клубню был единственным звуком на кухне.
— У тебя пятьдесят пять минут, — произнесла она, не поднимая головы.
Это спокойствие начало действовать ему на нервы. Он ожидал криков, скандала, бури эмоций, в которой он привык плавать как рыба в воде, умело уворачиваясь от упрёков и вылавливая чувство вины. Но вместо шторма был полный штиль, и это пугало. Он подошёл к ней ближе, опёрся бедром о стол, пытаясь занять доминирующую позицию, заглянуть ей в лицо.
— Слушай, хорош уже. У меня рейд через полчаса, меня люди ждут. Я командир группы, я не могу их подвести. Это командная ответственность, понимаешь? Ты сейчас не только мне игру срываешь, ты целый коллектив подставляешь.
Он говорил это с той серьёзностью, с какой хирург мог бы говорить о предстоящей операции на сердце. В его мире это были равнозначные по важности события. Валентина Ивановна на секунду остановила нож, счистила с лезвия налипший крахмал и задала один простой, убийственный вопрос.
— Они тебе за это платят?
Виталий поперхнулся воздухом. Вопрос был настолько примитивным, настолько приземлённым, что сбивал всю патетику его речи.
— При чём тут вообще деньги? Это… это репутация! Статус!
— Сорок восемь минут, — констатировала она и взяла следующую картофелину.
Видя, что логика «ответственности» не работает, он решил сменить тактику и зайти с проверенного козыря — манипуляции. Он схватился рукой за грудь и картинно поморщился.
— У меня что-то сердце прихватило. Давление, наверное, подскочило от твоих выходок. Ты хочешь, чтобы у меня приступ был?
— Давление у тебя сто двадцать на восемьдесят, я тебе утром тонометром мерила, когда ты жаловался, что голова после ночной игры болит. Не придумывай, — отрезала она, даже не взглянув на него. — Врать тоже надо уметь.
Раздражение внутри него начало медленно закипать. Он прошёл в свою комнату. Тёмная, пахнущая пылью и несвежим бельём берлога встретила его мёртвой тишиной. Он пощёлкал выключателем на стене. Никакой реакции. Подошёл к компьютеру, нажал кнопку питания на системном блоке. Чёрный экран монитора равнодушно смотрел на него своим незрячим глазом. Реальность происходящего начала до него доходить холодной, неприятной волной. Это не шутка.
Он вернулся на кухню. Его лицо из капризно-просящего стало угрюмым и злым. Он больше не пытался казаться расслабленным. Он подошёл к столу и опёрся на него обеими руками, нависнув над матерью.
— Ты вообще понимаешь, что ты делаешь? Нормальные матери так не поступают. Они поддерживают своих детей, а не устраивают им диверсии.
На этот раз она остановилась. Медленно, очень медленно она положила нож на стол, вытерла руки о передник и подняла на него свой пустой, выцветший взгляд. Впервые за весь разговор она посмотрела ему прямо в глаза.
— Нормальные сыновья в тридцать лет не живут на пенсию матери, Виталя.
Она снова взяла в руки нож. Скрежет лезвия по картошке возобновился, отсчитывая минуты. У него оставалось сорок три.
Слова матери — «Нормальные сыновья в тридцать лет не живут на пенсию матери» — ударили его, как пощёчина. Не громко, но унизительно точно. Это была та самая правда, которую он годами заваливал грудами оправданий, прятал в глубинах своего сознания, но которая всё равно сочилась наружу, отравляя его существование. И то, что она произнесла её вслух, так просто и буднично, сорвало с него последнюю маску. Плотину его сдерживаемого раздражения прорвало.
Продолжение в первом комментарии
— А ты дала мне шанс стать нормальным? — зашипел он, и в его голосе больше не было канючащих ноток, только ядовитая, концентрированная жёлчь. — Ты хоть раз поверила в меня? Я же тебе говорил, что стриминг — это перспективное направление, это работа будущего! Мне нужно было лишь немного вложений! Нормальный стартовый капитал на оборудование! А ты что? «Виталя, найди нормальную работу». Ты задушила во мне талант своей мещанской логикой!
Он начал ходить по кухне, от стены к стене, как зверь в тесной клетке. Его движения стали резкими, рваными. Он жестикулировал, выбрасывая руки вперёд, словно физически отталкивая её невидимые аргументы.
— Ты никогда не хотела, чтобы я кем-то стал! Тебе нужен был ручной, домашний сыночек, которого можно кормить с ложечки и жалеть! Тебе было удобно, что я рядом, что я никуда не денусь! Ты сломала мне жизнь своей мелочной опекой, своим вечным контролем! Каждая копейка, которую ты мне давала, была не помощью, а поводком! Чтобы я не мог сделать и шага без твоего одобрения!
Он остановился напротив неё, тяжело дыша. Его лицо покраснело, на лбу выступила испарина. Он выплеснул всё, что копилось в нём годами — все свои неудачи, всю свою лень, всю свою никчёмность он аккуратно упаковал в одну большую коробку с надписью «ВИНОВАТА МАТЬ» и швырнул ей в лицо.
Валентина Ивановна за всё это время не проронила ни слова. Она даже не прекратила чистить картошку. Лишь на мгновение, когда он говорил про «сломанную жизнь», её рука с ножом замерла, но тут же продолжила своё дело. Она дала ему выговориться, выплеснуть весь гной, дождалась, пока его словесный поток иссякнет и он замолчит, ожидая её реакции — слёз, оправданий, ответных обвинений.
Она положила последнюю очищенную картофелину в миску, ополоснула нож под краном и вытерла руки. Затем она села прямо, сложила ладони на столе и посмотрела на него. В её взгляде не было ни обиды, ни сочувствия. Там была лишь холодная ясность аудитора, пришедшего закрывать убыточное предприятие.
— Виталя, а может, ты уже сам себя начнёшь обеспечивать? Я понимаю, что я твоя мать, но тебе уже тридцать лет, а у тебя ни работы, ни семьи нет! Только в свои игрушки играешь круглосуточно!
Она произнесла эту фразу ровно, почти без интонации, и от этого она прозвучала как приговор судьи, а не как упрёк матери. И прежде чем он успел придумать новый виток обвинений, она продолжила.
— Ты говоришь о вложениях? Давай посчитаем. Твой последний компьютер, который ты собирал два года назад, стоил три моих пенсии. Видеокарта, которую ты купил полгода назад, потому что старая «уже не тянула» — ещё две. Механическая клавиатура, игровая мышь, наушники с микрофоном, специальное кресло, чтобы у тебя спина не болела… Я могу продолжать долго. Это не вложения в будущее, Виталя. Это расходы на твоё хобби, которые оплачиваю я.
Её голос был лишён всяких эмоций, она просто перечисляла факты.
— Ты говоришь о работе. Давай вспомним. Склад, откуда ты ушёл через три недели, потому что «тяжело таскать коробки». Курьерская служба, где ты продержался месяц, пока не начал постоянно опаздывать, потому что по ночам «важные клановые войны». Продавец-консультант… ты даже на собеседование не пошёл, потому что в тот день вышло новое дополнение к твоей любимой игре. Я не душила твой талант, Виталя. Я молча наблюдала, как ты сам закапываешь его под горой лени и оправданий.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в воздух кухни.
— А теперь о главном. За последние полгода ты трижды занимал у меня деньги, чтобы отдать какие-то мелкие долги своим виртуальным друзьям. Я оплачиваю квартиру, еду, одежду и интернет, который до сегодняшнего дня был твоим окном в мир. Ты не просто живёшь за мой счёт. Ты — самая дорогая и самая убыточная статья расходов в моём бюджете.
Она замолчала. И на этот раз Виталий не нашёлся, что ответить. Его только что раздели догола, сорвав все покровы самообмана, и выставили на холод. И самым страшным было то, что она не кричала и не оскорбляла его. Она просто предъявила ему счёт. Счёт за тридцать лет его жизни.
Кухня погрузилась в тишину, но это была не та звенящая тишина, что следует за скандалом. Это была оглушающая тишина операционной после того, как хирург вынес окончательный вердикт. Холодная бухгалтерская выкладка матери, лишённая эмоций и упрёков, обезоружила Виталия. Все его заготовленные аргументы, все его обиды и обвинения рассыпались в прах перед этой стеной из неоспоримых фактов. Он стоял посреди кухни, как игрок, у которого внезапно отобрали и клавиатуру, и мышь, оставив его беспомощно наблюдать за собственным поражением на экране.
Время шло. Он слышал, как на стене мерно тикают старые часы с кукушкой — подарок отца, который она так и не сняла. Каждый щелчок отдавался у него в голове, отсчитывая последние мгновения его привычного мира. Он посмотрел на мать. Она уже вымыла картошку, налила в кастрюлю воды и поставила её на плиту. Зажгла конфорку. Обычные, рутинные действия, которые она совершала каждый день. И именно эта будничность происходящего пугала его до дрожи в коленях. Его мир рушился, а она собиралась варить суп.
Когда до истечения отведённого часа оставалось минут десять, в нём что-то вскипело. Последний, самый грязный и самый отчаянный инстинкт самосохранения толкнул его на последнюю атаку. Он выпрямился, стараясь придать своему голосу твёрдость и вес.
— Это и мой дом тоже, — процедил он сквозь зубы. — Я здесь прописан. Ты не можешь просто так выкинуть меня на улицу. Я имею право на эту жилплощадь.
Он думал, что эти слова, подкреплённые призрачной силой закона, остановят её. Что она испугается, отступит. Но Валентина Ивановна, казалось, ждала этого. Она выключила газ под кастрюлей, вытерла руки и, не сказав ни слова, вышла из кухни. Виталий на мгновение ощутил прилив надежды. Может, сработало? Но она вернулась через минуту, держа в руках твёрдую картонную папку.
Она молча положила папку на стол и раскрыла её. Сверху лежал документ — договор дарения. Она медленно провела пальцем по строчке, где чёрным по белому было написано, что её покойный муж, отец Виталия, дарит квартиру ей. И только ей. Единоличному собственнику. Под этим документом лежал другой — свидетельство о праве на собственность, выданное на её имя.
— Ты здесь только прописан, Виталя, — сказала она всё тем же ровным голосом. — Это давало тебе право пользоваться моей добротой. Но доброта кончилась. Права тоже.
Это был мат. Полный и окончательный. Он смотрел на эти бумаги, на официальные печати и росписи, и понимал, что у него не осталось ничего. Ни одного аргумента, ни одной зацепки. Он был гостем, который слишком долго злоупотреблял гостеприимством.
Часы пробили пять. Ровно час с момента вынесения приговора. Валентина Ивановна встала, вышла в коридор и вернулась с большим чёрным мусорным мешком. Из тех, что покупают для строительного мусора. Она не стала заходить в его комнату. Она прошла в ванную, взяла его зубную щётку и тюбик пасты. Затем открыла шкаф в прихожей, достала пару его самых старых кроссовок. Из корзины с грязным бельём она вытащила пару носков и трусов. Всё это она бросила в мешок. Затем она вернулась на кухню, взяла со стола его любимую игровую мышку, которую он оставил там перед завтраком, и тоже отправила её в мешок.
Она завязала мешок узлом и поставила его у входной двери.
— Твоё время вышло.
Виталий смотрел на этот жалкий чёрный свёрток, в котором поместилась вся его выселенная жизнь. Унижение было настолько всеобъемлющим, что у него не осталось сил даже на злость. Он молча подошёл к двери, надел кроссовки, накинул старую куртку. Взял в руку мешок. Он был почти невесомым.
— Ты ещё пожалеешь об этом, — выдавил он из себя, не глядя на неё.
— Нет, Виталий, — ответила она ему в спину. — Я жалела последние десять лет. Сегодня я перестала. Остальное, что в твоей комнате, — это компенсация за амортизацию жилья и моральный ущерб.
Он дёрнул ручку и вышел за дверь. Замок за его спиной щёлкнул. Валентина Ивановна постояла секунду в коридоре, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Затем она прошла в его комнату — тёмную, душную берлогу, где воздух, казалось, можно было резать ножом. Она подошла к окну, рывком распахнула его настежь. В комнату ворвался свежий вечерний воздух и шум города. Она глубоко вдохнула и пошла на кухню за ведром и тряпкой. Уборка предстояла генеральная…