Мать стояла неподвижно. Только губы дрожали.
— Ты… ты меня выгоняешь? Родную мать?
Татьяна молча кивнула.
И тогда что-то в матери изменилось. Лицо исказилось, глаза блеснули чем-то тёмным.
— Пожалеешь, — прошипела она. — Ещё пожалеешь, Таня.
Она схватила свой старый шарф со спинки стула и метнулась в коридор. Чемоданы, стоявшие там уже третью неделю, словно только и ждали этого момента.
Когда дверь захлопнулась, в квартире воцарилась тишина — глубокая, вязкая, как омут.
Татьяна села на пол, уткнулась лицом в колени.
Но теперь слёз не было. Только странное чувство — будто она сожгла что-то старое, и запах пепла ещё стоит в воздухе.
Татьяна не спала уже вторую ночь. С момента, как мать хлопнула дверью, прошло трое суток, но в квартире всё ещё витал её запах — тот, что невозможно выветрить: смесь дешёвого крема и старого чая. Казалось, он въелся в стены, в шторы, в подушку. В голове — тоже осадок, вязкий и липкий, как тёплый мёд. Она ходила по квартире в халате, пила воду из-под крана, иногда разговаривала сама с собой. Хотелось позвонить Лене, но слова не складывались.
На работе дела шли наперекосяк: срывала сроки, забывала письма отправлять, с клиентами путалась в деталях. Руководительница — худая, с вечным выражением усталости — вызвала её к себе.
— Таня, ты где? — спросила, не поднимая глаз от ноутбука. — Такое чувство, что тебя последние дни просто нет.
— Простите, Марина Львовна. У меня… дома проблемы.
— Проблемы? — она подняла глаза. — Серьёзные?
Татьяна кивнула. И вдруг сама не заметила, как начала рассказывать. Без деталей, без обвинений, просто как есть. Про мать, про свадьбу, про чемоданы, про то, как стояла на лестничной площадке и не верила, что всё это — по-настоящему.
Марина Львовна слушала, не перебивая. Потом вздохнула, сняла очки и сказала:
— Знаешь, Таня, я ведь тоже когда-то мать выгоняла. Только потом долго к ней возвращалась. Не телом — мыслями. И всё думала, кто из нас виноват. А потом поняла: никто. Просто время пришло.
Эти слова застряли в голове. Она шла домой под мелким дождём и думала — может, действительно никто не виноват? Просто у каждой семьи свои войны. И кто-то из них всегда оказывается последним на поле.
Вечером, около восьми, раздался звонок в дверь. Сначала Татьяна не поверила — подумала, опять почтальон или сосед снизу жалуется на кран. Подошла, посмотрела в глазок — и кровь в жилах застыла.
На пороге стоял Андрей. В руках — пакет с чем-то тяжёлым, под глазами — тени. Он постарел. Не просто взрослее стал — будто время его обтесало, сделало грубым, угловатым.
— Привет, — сказал он тихо.
— Привет, — ответила она, не открывая дверь полностью. — Что тебе?
— Можно войти?
Она колебалась. Потом всё же отступила на шаг.
Вошёл, снял ботинки, поставил аккуратно. Осмотрелся — словно был здесь впервые. И в каком-то смысле это было правдой.
— Мамы у тебя нет? — спросил он после паузы.
— Нет. И не будет, — ответила Татьяна спокойно.
— Она у нас теперь живёт, — Андрей потёр шею. — Оля, правда, не в восторге. Но деваться некуда.
Татьяна села на край дивана. Внутри всё похолодело.
— И что ты хочешь?
— Она плачет, — Андрей опустил взгляд. — Говорит, ты выгнала её, как собаку. Что ты жестокая, неблагодарная.
Татьяна усмехнулась. Тихо, безрадостно.
— Конечно. И ты поверил.
— Не знаю, Тань, — он развёл руками. — Мы же семья. Я просто пытаюсь понять.
— Семья… — повторила она. — Забавно слышать это слово от человека, который не вспоминал обо мне десять лет.
Андрей замер. Потом сел напротив, чуть наклонился вперёд.
— Ты всегда была… другой, — сказал он наконец. — Замкнутая. С тобой было сложно. Мама ведь не железная, Таня. Она старалась как могла.
— Старалась? — в голосе зазвенел металл. — Когда я спала на кухне, а ты — в отдельной комнате? Когда мне не было новой обуви, потому что тебе “важнее”? Когда она кричала, что я — ошибка?
Андрей отвернулся. На лице мелькнула тень вины — слабая, еле заметная, но настоящая.
— Я не знал, — прошептал он. — Может, не хотел знать.
— Поздно, — ответила Татьяна.
Они сидели молча. За окном шел дождь. Где-то далеко хлопнула дверь — кто-то возвращался с работы. Татьяна впервые за долгое время почувствовала странное спокойствие. Как будто после долгого бега наконец остановилась.
— Она не останется у нас, — сказал вдруг Андрей. — Оля не выдержит. Мама… меня пугает. Ей снится, что ты её прокляла. Говорит, слышит, как ты стучишь по стене.
Татьяна подняла голову. В глазах брата мелькнуло то, чего она никогда не видела раньше — страх.
— Андрей, — сказала она медленно, — я не проклинала её. И по стенам не стучу.
Он кивнул, но взгляд оставался настороженным.
— Знаешь, — добавил он, — я когда уезжал сегодня, она стояла у окна и шептала, что придёт к тебе. С чемоданом. Снова. Сказала: “Пусть Таня меня примет, я её мать”.
Татьяна почувствовала, как холод пробежал по спине. В груди стало тесно.
— Пусть попробует, — сказала она тихо. — Ключи я сменила.
Андрей молча встал, пошёл к двери. На пороге остановился, будто хотел что-то сказать, но не нашёл слов. Только выдохнул:
— Береги себя.
Ночь выдалась ветреной. За окном ветер выл, шевелил шторы. Татьяна лежала, не спала, прислушивалась. Где-то тикали часы. Потом — звонок. Один короткий, будто кто-то случайно задел кнопку. Она вздрогнула, поднялась, подошла к двери. Глазок — темнота. Пусто.
Но на коврике лежала бумажка. Маленький листок, вырванный из тетради. Почерк матери — узнаваемый, кривой.
«Ты должна меня выслушать. Это важно. Я заболела».
Татьяна сжала листок, чувствуя, как внутри растёт тревога.
Сомнение. Жалость. Злость. Всё сразу.
Утром позвонила Лене.
— Она вернулась, — сказала.
— Кто?
— Мать. Пишет, что больна.
— Может, правда больна? — осторожно спросила Лена.
— Даже если так… я не могу. Я устала, Лена. От неё, от этой бесконечной игры.
— Тогда не открывай дверь.
Но вечером всё повторилось. Сначала — шаги в подъезде. Потом тихий стук.
— Таня… — голос за дверью. — Таня, открой. Я не могу больше.
Татьяна стояла, не двигаясь.
— Мам, уходи, — сказала она через дверь. — Пожалуйста.
— Мне плохо, — тихо ответила мать. — Голова кружится. Я устала, Таня. Пусти хоть на ночь.
Молчание.
Внутри всё дрожало.
Она открыла дверь — на секунду, просто чтобы убедиться, что всё это не обман.
Мать стояла бледная, в пальто, без шапки. Лицо серое, губы посинели. В руках — старый чемодан.
— Ты победила, — сказала она хрипло. — Я ухожу навсегда. Только попей со мной чаю напоследок.
Татьяна почувствовала, как что-то оборвалось. Она взяла мать под руку, ввела в квартиру. Посадила на стул. Налила чай.
Мать дрожала, словно изнутри её трясло.
— Таня… — прошептала она. — Прости.
А потом тихо опустила голову на стол.
Чашка перевернулась, чай пролился.
Татьяна вскрикнула, бросилась к ней. Сердце билось в висках, но дыхания уже не было.
Она звонила в скорую, но слова путались. В трубке кричали, чтобы делала массаж сердца. Она делала. До крови на ладонях.
Когда приехали врачи, было поздно.
Похороны прошли тихо. Андрей стоял рядом, молчал. Оля держала ребёнка, завернутого в одеяло. Лена пришла последней, держала за руку Татьяну, пока та смотрела, как опускают гроб в землю.
Никто не говорил лишнего. Только ветер шумел в кронах.
После похорон Андрей подошёл.
— Она просила, чтобы ты взяла её кольцо, — сказал он, протянув маленькую коробочку.
Татьяна открыла. Простое золотое кольцо, с тёмной вмятиной сбоку. Старое. Почти стёртое.
— Мне не нужно, — сказала она. — Пусть останется у тебя.
Он кивнул.
Прошла неделя. Тишина снова поселилась в квартире, но теперь она была другой — не уютной, а пустой, холодной.
Татьяна сидела на кухне, смотрела в окно. На подоконнике снова стоял тот самый цветок — тот, что когда-то почти погиб, но выжил.
Она наливала себе чай, и казалось, что мать всё ещё где-то рядом. Не как призрак, не как укор — а просто как дыхание, которое не исчезает полностью.
Телефон зазвонил. Лена.
— Ну как ты? — спросила.
— Живу, — ответила Татьяна. — Потихоньку.
— Приезжай завтра. Я сделаю твой любимый пирог.
Татьяна улыбнулась.
— Только не пирог, Лена. Лучше просто чай.
Она посмотрела в окно. Дождь закончился. На небе — бледная полоса рассвета.
И впервые за долгое время ей показалось, что впереди — жизнь. Пуста, да. Но своя.
Конец.
FacebookMastodonEmailShare
CategoriesИстории
— Да, квартира маленькая, но она моя, а вот что есть у тебя? — поинтересовалась Галина у мужа. — Машина? Вот в ней и живи.
— Ты что, действительно вытолкала мою мать из квартиры? — Ты что, действительно вытолкала мою мать из квартиры? — Григорий стоял в дверном проёме, держась за косяк. Его лицо было красным, галстук съехал набок. Алина подняла взгляд от книги. Она сидела в кресле у окна, укутавшись в плед. За стеклом медленно опускались сумерки, окрашивая небо в фиолетовые оттенки. — Твоя мать сама ушла, — спокойно ответила она. — После того, как я отказалась готовить ей отдельный ужин в десять вечера. — НЕ СМЕЙ так говорить о моей матери! — Григорий шагнул в комнату, споткнулся о порог. — Она же приехала помочь нам с ребёнком! — Помочь? — Алина отложила книгу. — Твоя мать приехала три недели назад и с тех пор только критикует всё, что я делаю. Как я кормлю Мирона, как одеваю, как укладываю спать. Она переставила всю мебель в детской, выкинула мои книги по воспитанию и заявила, что я порчу ребёнка. — Мама просто хочет помочь! У неё опыт, она вырастила троих детей! — И все трое теперь живут в других городах и видятся с ней раз в год, — заметила Алина. — Может, стоит задуматься, почему? Григорий подошёл к бару, налил себе виски. Руки у него дрожали. — Ты просто ревнуешь. Не можешь принять, что есть женщина, которая знает лучше тебя. — Я не ревную, Гриша. Я защищаю свою семью от токсичного влияния. Твоя мать вчера сказала Мирону, что его мама — плохая, потому что не умеет печь блины так, как бабушка. — Она не могла такого сказать! Автор: Владимир Шорохов © (1932_з) Иллюстрация ArtMind © — Могла и сказала. При мне. А что она говорит, когда меня нет рядом? Григорий выпил виски одним глотком, поморщился. — Ты всё преувеличиваешь. Мама просто старается… — ХВАТИТ! — Алина встала, плед упал на пол. — Хватит ОПРАВДЫВАТЬ её поведение! Твоя мать унижает меня в моём же доме, настраивает против меня моего сына, а ты делаешь вид, что ничего не происходит! — Не кричи на меня! — Я буду кричать, если захочу! Это мой дом тоже! Или ты забыл, что квартиру покупали мы вместе? Что я вкладывала в неё все свои сбережения? — При чём тут деньги? Мы говорим о моей матери! — А я говорю о нашей семье! О том, что ты ставишь свою мать выше жены и сына! В детской заплакал Мирон. Алина бросилась к нему, но Григорий преградил ей путь. — Пусть поплачет. Мама говорит, это полезно для лёгких. — УБИРАЙСЯ с дороги! — Алина оттолкнула мужа. — И не смей указывать мне, как заботиться о моём ребёнке! Она прошла в детскую. Мирон стоял в кроватке, протягивая к ней ручки. Алина взяла его на руки, прижала к себе. — Всё хорошо, малыш. Мама здесь. Григорий появился в дверях. — Видишь? Ты его балуешь. Мама права — он вырастет маменькиным сынком. Алина повернулась к нему. В полумраке детской её глаза блестели от слёз. — УХОДИ, Гриша. Просто уходи. — Это мой дом! — И мой тоже. Но если ты не можешь выбрать между матерью и женой, тогда иди К НЕЙ. Она снимает квартиру неподалёку, так? Вот и живи там. — Ты выгоняешь меня? — Я прошу тебя определиться. Либо ты муж и отец, либо сын своей МАМОЧКИ. Совместить не получится. Григорий хмыкнул. — Посмотрим, что ты запоёшь, когда останешься одна с ребёнком. — Я и так одна, — тихо сказала Алина. — Последние три недели я одна. Из коридора донёсся звук открывающейся двери. Потом голос — низкий, властный: — Гришенька, ты дома? Елизавета Марковна вошла без приглашения, как всегда. Высокая, полная женщина с идеально уложенной причёской. В руках у неё была кастрюля. — Я принесла тебе борщ, сыночек. Настоящий, не то что… — она осеклась, увидев Алину с Мироном. — А, ты здесь. Опять ребёнка тискаешь. Разбалуешь совсем. — Елизавета Марковна, у вас есть своя квартира. Зачем вы сюда приходите без приглашения? — Как это зачем? Мой сын здесь живёт! Мой внук! — И ваша НЕВЕСТКА, которую вы упорно не замечаете. Елизавета Марковна фыркнула. — Невестка! Тоже мне, нашла чем гордиться. Гришенька мог бы найти себе жену получше. Из хорошей семьи, с образованием… — У меня два высших образования, — напомнила Алина. — И что толку? Борщ варить не умеешь, в доме бардак, ребёнок вечно плачет… — МАМА! — неожиданно рявкнул Григорий. — Хватит! Обе женщины уставились на него. — Что? — Елизавета Марковна побледнела. — Ты на меня кричишь? На родную мать? — Я не кричу. Я прошу вас прекратить оскорблять мою жену. — Жену? Да она тебе мозги промыла! Настроила против родной матери! — Никто меня ни против кого не настраивал. Просто… просто мне надоело. Мама, вы правда говорили Мирону, что Алина — плохая мать? — Я говорила правду! Она не умеет за ребёнком ухаживать! — Она прекрасная мать. И прекрасная жена. А вы… вы переходите границы. Елизавета Марковна всплеснула руками, кастрюля упала, борщ растёкся по полу. — Вот! Вот до чего вы меня довели! Сердце! Мне плохо! Она схватилась за грудь, покачнулась. Григорий кинулся к ней, но Алина остановила его. — Не подходи. Это спектакль. — Алина, ей плохо! — Ей плохо каждый раз, когда что-то идёт не по её плану. Помнишь нашу свадьбу? Она упала в обморок прямо во время церемонии, потому что ты не пригласил её подругу. — Как ты смеешь! — Елизавета Марковна выпрямилась, забыв о сердце. — Гриша, ты это слышишь? — Слышу, мама. И знаете что? Алина права. Вы манипулируете мной всю жизнь. С детства. Стоило мне сделать что-то не так — у вас сразу сердце, давление, мигрень. — Я жертвовала ради тебя всем! — НЕТ! Вы жертвовали ради себя! Чтобы я был вечно виноват, вечно должен! Папа от вас ушёл, братья разъехались, а я остался. Дурак! — Как ты можешь… После всего… — После чего? После того, как вы выживаете из моего дома мою жену? После того, как настраиваете против неё моего сына? Мирон в руках у Алины захныкал. Она укачивала его, наблюдая за разворачивающейся сценой. — Я уйду! — Елизавета Марковна подняла подбородок. — Уйду и больше никогда не вернусь! Будете потом на коленях умолять! — Не будем, — спокойно сказала Алина. — Что?! — Не будем умолять. Мы будем жить своей жизнью. Растить сына. Любить друг друга. А вы… вы можете делать что хотите. ТОЛЬКО НЕ ЗДЕСЬ. Елизавета Марковна посмотрела на сына. Григорий отвернулся. — Гриша… — Уходите, мама. Пожалуйста. — Ты пожалеешь! Вы оба пожалеете! Она развернулась и вышла, громко хлопнув дверью. В наступившей тишине было слышно только сопение Мирона. — Прости меня, — сказал Григорий. — Я был слепым идиотом. — Был, — согласилась Алина. — Ты простишь меня? — Не знаю. Мне нужно время. — Я понимаю. Я… я пойду в гостиницу. Дай мне шанс всё исправить. Пожалуйста. Алина молчала, глядя на сына. Мирон уснул у неё на руках, посапывая. — Завтра позвоню, — сказал Григорий. — Можно? — Можно. Он ушёл. Алина осталась стоять в детской, укачивая Мирона. На полу в коридоре всё ещё растекался борщ — красный, как кровь. *** Утро выдалось солнечным. Алина готовила завтрак, когда раздался звонок в дверь. На пороге стоял Святослав — младший брат Григория. — Привет, Алинка. Можно войти? — Конечно, Слава. Что-то случилось? Святослав прошёл на кухню, сел за стол. — Мама звонила. Всю ночь. Рыдала, угрожала, потом опять рыдала. — Мне жаль. — Не надо. Она это заслужила. Знаешь, почему я уехал в Новосибирск? — Работа? — Мама. Я уехал от мамы. Она довела мою жену до нервного срыва. Милана была беременна, а мама каждый день приходила и рассказывала, какая она неправильная. Что неправильно ест, неправильно одевается, неправильно готовится к родам. — Мне знакомо. — Милана потеряла ребёнка. Врачи сказали — стресс. Мама сказала — это к лучшему, Милана всё равно была бы плохой матерью. Алина налила ему чаю. — Ужасно. — После этого мы уехали. Сменили номера, удалились из соцсетей. Мама до сих пор не знает, где мы живём. И знаешь что? Мы счастливы. У нас двое детей, которых она никогда не видела. И не увидит. — Гриша знает? — Нет. Гриша был маминым любимчиком. Старшим сыном. Наследником. Она вцепилась в него мёртвой хваткой и не отпускала. Я рад, что он наконец прозрел. — Не уверена, что прозрел. Может, это временно. — Не думаю. Вчера он мне позвонил. Первый раз за три года. Плакал. Говорил, что был дураком, что потерял столько времени. — Он в гостинице? — Нет. Он у Германа. — У среднего брата? — Да. Герман тоже от мамы сбежал. В Питер. Женился, не сказав ей. У него трое детей, которых она видела только на фотографиях. — Боже. Я не знала. — Мама умеет делать вид, что всё прекрасно. Что сыновья просто заняты. Что внуки далеко, но любят бабушку. Она врёт всем. И себе в первую очередь. Из детской донёсся плач. Алина пошла за Мироном, вернулась с ним на руках. — Дядя Слава приехал, — сказала она сыну. — Помнишь дядю Славу? Мирон протянул к Святославу ручки. Тот взял племянника, подкинул в воздух. Мирон засмеялся. — Хороший парень растёт. Не дай маме его испортить, Алин. — Не дам. Даже если придётся растить одной. — Не придётся. Гриша не дурак. Ну, дурак, конечно, но не безнадёжный. Дай ему шанс. — Посмотрим. Святослав поиграл с Мироном, выпил чаю и ушёл. Алина осталась одна — если не считать сына. Она посадила Мирона в стульчик, дала ему печенье. — Будем завтракать, малыш. Без папы и без бабушки. Сами. Мирон улыбнулся ей, размазывая печенье по лицу. *** Прошла неделя. Григорий звонил каждый день, спрашивал о Мироне, просил о встрече. Алина не отказывала, но и не соглашалась. Ей нужно было время подумать. Елизавета Марковна тоже звонила. Оставляла длинные голосовые сообщения, где называла Алину змеёй, разлучницей, дрянью. Алина удаляла их, не дослушивая. В субботу пришла Ярослава — подруга Алины. — Ну что, держишься? — Держусь. — Григорий звонил мне. Просил замолвить словечко. — И что ты ему сказала? — Чтобы не лез ко мне со своими проблемами. Это между вами. Алина улыбнулась. — Спасибо. — Не за что. Слушай, а правда, что его мамаша теперь всем рассказывает, какая ты стерва? — Наверное. Мне всё равно. — Правильно. Знаешь, моя свекровь тоже пыталась строить из себя главную. Пока я не поставила ультиматум мужу — либо я, либо она. — И? — Выбрал меня. Мама обиделась, полгода не разговаривала. Потом поняла, что внуков без меня не увидит. Присмирела. — Елизавета Марковна не присмиреет. Она из другого теста. — Все они присмиряют, когда понимают, что теряют. Вопрос только — не поздно ли будет. Мирон заполз в комнату, таща за собой игрушечного мишку. Ярослава подхватила его на руки. — Ох ты мой хороший! Тётя Ярослава тебя любит! — Ярочка, можешь посидеть с ним часок? Мне нужно в магазин. — Конечно. Мы с Мироном отлично проведём время. Алина оделась и вышла. День был пасмурный, но тёплый. Она шла по улице, думая о том, что будет дальше. Развод? Примирение? Она не знала. В магазине было людно. Алина набирала продукты, когда услышала знакомый голос: — Представляете, выгнала свекровь из дома! Бедная Елизавета Марковна теперь скитается по съёмным квартирам! Продолжение в первом комментарии Алина обернулась. У молочного отдела стояла Виталина — соседка Елизаветы Марковны. Рядом с ней — ещё две женщины. — Ужас какой! — ахнула одна. — А что сын? — Сын под каблуком! Эта змея его совсем запугала! Елизавета Марковна говорит, она ему угрожает — мол, ребёнка не даст видеть! — Кошмар! Алина подошла к ним. — Добрый день, Виталина. Женщина побледнела. — А… Алина… — Я слышала, вы обсуждаете нашу семейную ситуацию. Хотите узнать правду? — Мы не… — Правда в том, что Елизавета Марковна сама ушла из нашего дома, когда поняла, что больше не может манипулировать сыном. Правда в том, что она довела до нервного срыва жену одного сына и вообще не знает о существовании пятерых внуков от двух других. Правда в том, что она токсичный человек, отравляющий жизнь всем вокруг. — Как вы смеете! — СМЕЮ. И если вы продолжите распространять сплетни, я подам на вас в суд за клевету. У меня есть свидетели, записи, доказательства. Хотите проверить? Виталина попятилась. — Вы… вы не посмеете… — ПОСМЕЮ. Так что лучше молчите. И Елизавете Марковне передайте — пусть тоже молчит. Иначе я расскажу всем, какая она на самом деле «заботливая» мать и бабушка. Алина развернулась и ушла, оставив женщин в шоке. *** Вечером позвонил Григорий. — Алина, мама в больнице. — Что случилось? — Сердечный приступ. Настоящий, не симуляция. Врачи говорят, это стресс. — Мне жаль. — Она хочет тебя видеть. — НЕТ. — Алина… — Григорий, НЕТ. Я не пойду к ней. И ты не заставишь меня. — Я и не собирался заставлять. Просто передаю. Она… она просит прощения. — ПОЗДНО. — Я знаю. Я тоже так сказал. Она плакала. — Это её проблемы. — Да. Алина, можно мне прийти? Увидеть Мирона? Алина помолчала. — Завтра. В десять утра. На час. — Спасибо. Григорий пришёл ровно в десять. Выбритый, в чистой одежде, с игрушкой для сына. — Привет. — Привет. Они сидели в гостиной, наблюдая, как Мирон играет с новой машинкой. — Я снял квартиру, — сказал Григорий. — Отдельную. Начал ходить к психологу. — Правда? — Да. Психолог говорит, у меня созависимость. Что мама воспитала меня так, чтобы я всегда был виноват перед ней. — И что ты думаешь? — Что психолог прав. Я вспомнил столько всего… Как мама угрожала самоубийством, когда я хотел поступать в другой город. Как симулировала болезни, когда я встречался с девушками. Как настраивала меня против отца, а потом против братьев. — И что теперь? — Теперь я хочу научиться жить по-другому. Быть нормальным мужем и отцом. Если ты дашь мне шанс. — Я подумаю. — Это всё, о чём я прошу. Мирон подполз к отцу, протянул ему машинку. Григорий взял её, покатал перед сыном. Мирон засмеялся. — Он меня помнит, — удивился Григорий. — Конечно помнит. Ты его отец. — Плохой отец. — Пока да. Но можешь стать хорошим. — Буду стараться. Час прошёл быстро. Григорий поцеловал сына, кивнул Алине и ушёл. Она смотрела в окно, как он идёт по улице — сутулый. *** Елизавета Марковна вышла из больницы через две недели. Она позвонила Алине сама. — Алина, это я. — Я знаю. — Я… я хочу извиниться. — Не надо. — Надо. Я была неправа. Я вела себя ужасно. Я… я одинокая старая женщина, которая боится потерять последнего сына. — Вы уже потеряли всех троих. — Да. Я знаю. Святослав приезжал. Рассказал про Милану, про детей. Я не знала… — Знали. Просто не хотели признавать. — Может быть. Алина, я не прошу простить меня. Но позвольте иногда видеть внука. Пожалуйста. — НЕТ. По крайней мере, не сейчас. Может быть, когда-нибудь, когда Мирон подрастёт. Но не сейчас. — Я понимаю. — Нет, не понимаете. До свидания, Елизавета Марковна. Алина повесила трубку. Мирон сидел на полу, строил башню из кубиков. Она села рядом с ним, помогла поставить последний кубик. — Мы справимся, малыш. Вдвоём справимся. *** Прошёл месяц. Григорий приходил каждые выходные, играл с Мироном, помогал по дому. Не настаивал, не торопил, просто был рядом. Однажды вечером он принёс ужин из ресторана. — Подумал, ты устала готовить. — Спасибо. Они ели молча. Мирон спал в своей кроватке. — Психолог говорит, у меня прогресс, — сказал Григорий. — Это хорошо. — Я перестал звонить маме каждый день. Теперь только раз в неделю. — И как она? — Плохо. Но это не моя ответственность. Психолог объяснил — я не обязан быть её эмоциональным костылём. — Умный психолог. — Да. Алина, я не тороплю тебя. Но я хочу, чтобы ты знала — я изменился. Правда изменился. — Я вижу. — И? — И мне нужно ещё время. Но… но я готова попробовать. Медленно, осторожно, но попробовать. Григорий улыбнулся. — Спасибо. *** Елизавета Марковна сидела в своей съёмной квартире одна. Телевизор бубнил что-то о погоде, но она не слушала. На столе лежали фотографии — сыновья, внуки, которых она никогда не видела. Позвонила Виталина. — Лиза, ты как? — Нормально. — Слышала, Григорий вернулся к жене. — Да. — Ты простила их? — Нет. Но это уже неважно. Они не нуждаются в моём прощении. — Но как же так! Ты же мать! — Плохая мать. Я только сейчас это поняла. Поздно поняла. — Не говори так! — Виталина, мне нужно побыть одной. — Но… — До свидания. Елизавета Марковна положила трубку, выключила телевизор. Время шло, а она оставалась одна. Совсем одна. *** Прошло полгода. Григорий вернулся домой — не сразу, постепенно. Сначала оставался на ужин, потом на ночь, потом перевёз вещи. — Мы начнём заново, — сказал он. — С чистого листа. — Чистых листов не бывает, — ответила Алина. — Но мы можем написать новую главу. Мирон научился ходить, говорить первые слова. «Мама» было первым, «папа» — вторым. Григорий плакал, когда услышал. Святослав с Миланой приезжали в гости, привозили своих детей. Дом наполнился детским смехом. — Как мама? — спросил Святослав. — Не знаю, — ответил Григорий. — Она не звонит, я тоже. — Может, стоит… — Нет. Психолог говорит, мне нужно держать дистанцию. Иначе всё вернётся. — Наверное, ты прав. Герман позвонил из Питера, поздравил с годовщиной свадьбы. — Вы молодцы, что справились. — Было трудно, — призналась Алина. — Знаю. Мы с Кристиной тоже через это прошли. Мама пыталась нас развести. — И что помогло? — Полный разрыв контакта. Звонок пришёл в четверг утром — Елизавету Марковну нашли соседи, она лежала на диване, а вокруг были разбросаны фотографии сыновей и внуков. Григорий смотрел на Алину остекленевшими глазами и шептал: «Я убил её, я оставил её умирать одной», собрал вещи и ушёл в тот же день, не слушая её попыток объяснить, что это не его вина. Алина не стала звонить, уговаривать, бегать за ним — просто подала документы в ЗАГС и продолжила жить. Прошёл год, прежде чем до Григория дошло: он опять сбежал к маме, только теперь к её памяти, опять предал жену ради мёртвой женщины, которая даже из могилы управляла его жизнью. А Алина учила Мирона кататься на самокате во дворе, смеялась его шуткам и засыпала спокойно, без страха, что завтра кто-то вломится в её дом и начнёт указывать, как ей жить.