— Не вздумай оформлять дом на неё, слышишь? — голос Валентины Сергеевны резал воздух так же остро, как и нож, которым она стучала по разделочной доске. — Иначе эта твоя Оля половину утащит, когда решит уйти. Или тебя бросить. Или ещё чего похуже. Мужчины у неё в роду ненадёжные, я же говорила!
Илья стоял у дверного косяка и смотрел, как мать рубит зелень — жестко, будто будто хотела раскрошить не укроп, а его собственную волю. Стол был заставлен банками с заготовками, в квартире пахло перцем и паром варящегося супа. Дом детства. Место, где ему всегда было нечем дышать.
Рядом с кастрюлей лежали документы — их с Олей новый договор на таунхаус. И подпись Ильи внизу, ещё пустая клетка Оли, и пустое место, куда мать хотела вписать только его имя.
— Мам, хватит. — Он потянул документы к себе, но Валентина Сергеевна хлопнула по ним ладонью.
— Да что хватит? — она резко подняла голову. — Я тебе жизнь дала! Я тебя одна на ноги поставила! И что теперь? Ты приведёшь в дом чужую девушку, и ей достанется то, за что я горбатилась? Я ночей не спала! Ты болел — я возле тебя сидела. Ты учился — я в трёх сменах работала. И теперь я должна смотреть, как какая-то молоденькая художница всё это в карман кладёт?
Слово «художница» она произнесла так, будто говорила «дармоедка».
Илья сжал зубы. Он уже знал этот монолог наизусть. Мать выучила его давно — в каждый удобный момент, в любом споре, она бросала ему в лицо свой список жертв, как обвинительное заключение.
— Оля не такая, — выдохнул он.
— Ты ничего о ней не знаешь! — вскинулась мать. — Вот увидишь, сядет тебе на шею. Уже сидит! Твои деньги, твоя работа, твои заботы! Она только и делает, что в своих рисунках ковыряется!
Он хотел сказать, что Оля последние три месяца еле двигалась после операции на ноге, что она собирала свой новый проект по кусочкам, что она, кривясь от боли, сидела над планшетом, пока он ей суп разогревал. Но что толку? Мать слышала только своё.
Он сделал шаг назад. Ощущение было таким, будто стены квартиры снова стали низкими и душными, как в детстве. Как будто ему снова десять, и он обязан смотреть в пол, пока мать плачет из-за того, что отец ушёл, а она — бедная, одинокая, «не заслужила такого».
Оля остановилась на лестнице в полутени. Она пришла забрать Илью — он задерживался, а она после очередной растяжки хотела пройтись до дома вместе. Но теперь стояла тихо, слушала.
Голоса неслись из кухни — громкие, резкие, натянутые. Она слышала своё имя в каждом втором предложении. В какие-то моменты казалось, что мать Ильи режет словами не сына — её. Как будто Оля стояла перед ней прямо сейчас.
Она знала, что у Ильи непростые отношения с матерью. Знала — но не вот так. Не в таких тонах.
В пальцах дрожал телефон. Она хотела открыть дверь, войти, защитить Илью — хотя бы словом. Но ступени под ногами были слишком холодные, а в груди было так тесно, что дыхание сбивалось. Ильина мать говорила о ней, словно о враге, который пришёл разрушить её мир.
— Мам, я взрослый человек! — вдруг отчётливо донёсся голос Ильи. — Это наше решение с Олей!
— Пока ты живёшь как мальчишка, решения за тебя принимаю я! — жестко оборвала мать. — Я знаю жизнь, Илюша. Ты — нет. Ты хочешь повторить мою ошибку? Сначала любовь, потом ребёнок, потом — суды и делёжка?!
Последние слова ударили особенно больно. Оля прикрыла рот ладонью. Ей казалось, что мать Ильи обвиняет её заранее, за то, чего она не сделала и не собиралась делать. Её голос, глухой от обиды, дрожал внутри.
Она поняла: если войдёт сейчас — станет хуже. И для него, и для неё. Поэтому сделала шаг назад, потом ещё один, и медленно вышла из подъезда.
Илья вернулся домой через полтора часа. Ключ повернулся в замке, и в коридор проник запах сырой улицы и чужого напряжения.
Оля сидела на диване, поджав ногу под себя. Рядом лежала нераскрытая книга, телефон, плед — всё аккуратное, привычное. Только её лицо было слишком тихим, слишком собранным.
— Ты слышала? — спросил он едва слышно.
Она кивнула.
Он сел рядом, опустил руку на её ладонь.
— Оль… прости.
— Ты не должен извиняться. — Она чуть улыбнулась уголками губ. — Это твоя мама. Это её страхи, её раны. Но… — она опустила взгляд. — Мне было больно. Особенно когда она говорила, что я ничего не делаю. Или что я хочу что-то от тебя забрать.
Илья сжал её пальцы. Он чувствовал, как поднимается старое чувство — то самое, детское, липкое: вина. Вина за то, что мать плачет. Вина за то, что кто-то несчастен из-за него. Как будто он обязан выбирать, кому сейчас больнее.
Но впервые за долгое время он посмотрел на того, кому реально было плохо рядом с ним — на Олю. И понял: выбор давно сделан.
— Я поговорю с ней, — сказал он твёрже. — Мама не будет решать за нас. Больше нет.
Она подняла глаза, и в них мелькнуло облегчение — небольшое, но настоящее.
— Я с тобой, — тихо сказала она.
Эти слова были теплее любого оправдания.
На следующее утро Илье позвонила мать — голос дрожащий, но всё такой же твёрдый.
— Ну что ты решил? Про дом?
Он вдохнул. Глубоко.
— Мама, дом будет оформлен на нас двоих. На меня и Олю. И точка.
Пауза была долгой, будто на том конце провода на минуту остановилось сердце.
— Ну всё. Теперь у тебя нет матери. — голос стал ледяным. — Делай что хочешь. Раз уж ты выбрал чужую женщину вместо семьи.
— Мама… — но она уже отключилась.
Илья долго стоял, держа телефон в руке. Он сам не ожидал, насколько больно будет слышать эту фразу — детскую пугалку, которую мать повторяла ему ещё с восьми лет: «Если ты меня не слушаешь, у тебя больше нет мамы». Тогда он плакал. Сейчас — нет.
Но что-то внутри всё равно дрогнуло.
Он опустил телефон и медленно вышел на кухню. Оля готовила омлет, движения осторожные, нога всё ещё побаливала. Она повернулась к нему, и достаточно было одного взгляда — её мягкого, внимательного — чтобы внутри у него что-то стало на место.
Он подошёл, обнял её за плечи, прижав к себе.
— Что сказала? — спросила тихо.
— Что у меня больше нет матери.
Оля вздохнула. Нежно положила ладонь ему на спину.
— У тебя будет своя семья, Илья. Та, где тебя любят, не за то, что ты должен, а за то, кто ты есть.
Он впервые в жизни поверил этим словам.
Прошло две недели. За это время мать не звонила ни разу. Не написала ни сообщения. Даже в их общий чат с соседями отправила поздравления на 8 Марта всем женщинам подъезда — кроме Оли. Словно название её номера было вычеркнуто из памяти.
Илья работал на износ, но мысли то и дело возвращались к тому разговору. Ночью он просыпался от того, что видел сон: мать плачет на кухне, хлопает дверцами, обвиняет его во всех грехах, а он снова стоит, как маленький мальчик, неспособный защитить даже себя.
Оля замечала его напряжение. Она не спрашивала лишнего — просто поддерживала. Чай по вечерам. Тёплая ладонь на его затылке. Нежное «я рядом». Она не требовала от него становиться сверхмужчиной, она просто давала ему пространство снова дышать.
Илья думал об этом часто. И чем больше думал, тем яснее понимал: вот она — настоящая семья. Та, где тебя не удерживают страхом. Не шантажируют любовью. Не требуют расплаты за каждую прожитую минуту.
Оля возвращалась домой с консультации у врача, когда почувствовала резкую усталость в ноге. Колено ныло, ступня тянула неприятно. Она остановилась у подъезда, перехватила рюкзак и глубоко вдохнула, прежде чем подняться.
Дома она присела на диван и закрыла глаза. В комнате стояла задумчивая тишина. Ей вспомнились слова Ильиной матери — жёсткие, режущие:
«Сядет тебе на шею! Ничего не делает!»
Эти слова застревали где-то в груди. Она могла бы быть сильнее. Могла бы больше работать. Восстановиться скорее. Она хотела доказать — не свекрови, а себе — что имеет право быть в этом доме.
Она открыла глаза и увидела, что на столе лежит её планшет — Илья принёс из ремонта. Он сам оплатил восстановление, сам настоял, чтобы мастер всё проверил трижды, а потом оставил это на столе, как маленький подарок.
Оля провела рукой по гладкой поверхности и вдруг почувствовала, как в уголках глаз горячо защипало. Не от боли в ноге. От того, что она больше не одна. Илья делал всё, чтобы она снова почувствовала себя частью мира, а не обузой.
Она включила планшет, отложила костыли в сторону и погрузилась в новый проект. Линии ложились ровнее. Боль была терпимой. А в груди теплилась тихая благодарность: он верит. Он всегда верил.
В тот же вечер Илья вернулся домой позже обычного. Он хотел зайти в магазин, но оказался возле дома матери. Сам не заметил, как ноги привели его туда.
Подъезд был всё таким же — линолеум, где местами проступали старые пятна, запах краски и давно не мытых лестничных клеток. Он поднялся, постоял возле двери. Постучал.
— Кто там? — раздался знакомый голос, уставший, но всё ещё острый.
— Это я.
Долгая пауза. Потом — щёлкнул замок.
Валентина Сергеевна стояла в проёме в домашнем халате, с полотенцем на плече — видно, мыла полы. Глаза у неё были красные, лицо напряжённое.
— Ты чего пришёл? — спросила она резко.
— Поговорить.
— Поздно, Илья. — Она отвернулась и пошла на кухню. — Раз уж выбрал сторону — и живи там.
Он зашёл следом. Сел за тот самый стол, под лампой с пожелтевшим абажуром. На плите кипел чайник, и запах сладкого чая отдавал детством.
— Мам, — начал он осторожно. — Ты же понимаешь, что Оля не пытается ничего у меня отнять.
— Она уже отняла, — холодно произнесла мать. — Тебя.
— Нет. — Он покачал головой. — Я просто вырос.
Она резко обернулась.
— Не смей так говорить. Если бы не я, ты бы в жизни не стал тем, кто ты есть. Я одна тащила. Одна! А теперь я должна смотреть, как ты меняешь меня на какую-то девчонку?
Илья сжал кулаки.
— Я никого не меняю. Но ты хочешь, чтобы я жил по твоим правилам, как тогда, когда мне было десять. Я не могу так больше.
Валентина Сергеевна выпрямилась, будто собиралась ударить словами.
— Ты всегда был неблагодарным! — выкрикнула она. — Всегда! Ты думаешь, легко было? Я ночами не спала! С отцом твоим судилась! Он хотел дом забрать, понимаешь? Забрать! Я спасла нас обоих! И теперь ты хочешь всё просто доверить чужому человеку?
Он впервые увидел в её глазах — не только злость, но и панический страх. Настоящий. Глубокий.
Страх снова потерять дом. Семью. Контроль. Сына.
— Мам, — мягко сказал он. — Оля — не мой отец.
Эти слова заставили её замереть.
Она смотрела на него долго. Потом села. Медленно, без сил. Как будто кто-то вынул из неё опору.
— А если… — её голос дрогнул. — Если она уйдёт? Если ты останешься один? Если ребёнок… если… — Она запнулась и прикусила губу. — Я не выдержу смотреть, как тебя снова ломает жизнь.
Илья присел рядом, впервые не как мальчик, а как взрослый мужчина, Спокойно. Без страха.
— Жизнь ломает всех, мам. Но у меня теперь есть человек, который рядом со мной. Мы поддерживаем друг друга. Мы семья. Не враги.
Она отвернулась, но слёзы всё равно блеснули.
— Ты всегда был слишком добрым, — прошептала она.
Он улыбнулся.
— И это твоя заслуга.
Когда Илья вернулся, дома было тихо. Оля лежала на диване, укрывшись пледом. На столе — недопитый чай и её планшет, всё ещё включённый, с недорисованным эскизом.
Он сел рядом, осторожно, чтобы не разбудить её. Коснулся ладонью её плеча — тёплого, родного. Она открыла глаза, сонные.
— Ты где был? — спросила тихо.
— У мамы. Мы поговорили.
— И?.. — она напряглась.
Илья выдохнул.
— Это был первый шаг.
Оля улыбнулась. Нежно погладила его по щеке. И в тот момент он понял, что никакие стены, никакие старые страхи не смогут разрушить то, что они строят вместе.
На следующий день мать позвонила сама.
— Илья… — голос был непривычно тихим. — Пусть… пусть будет так, как ты сказал. Дом оформляйте вместе. Если вам так будет правильно.
Он стоял посреди комнаты, смотрел на Олю, которая смешно поджимала губы, пытаясь попасть ложкой в новую банку с вареньем.
Илья вдруг понял: перемены начались.
И — впервые за долгие годы — он их не боялся.
