— Ты вообще когда-нибудь меня слушаешь, Оля? — голос матери звенел в трубке так, что хотелось отодвинуть телефон от уха.
— Мама, слушаю, — тихо ответила она, глядя в монитор. — Просто у меня совещание через десять минут.
— Совещание у неё, видите ли… — Тамара Павловна вздохнула так громко, будто по ту сторону телефона она поднимала мешок с картошкой. — А у меня, между прочим, дочь страдает. Светка. Она вся в слезах, вся.
Ольга не ответила. Пальцы застыл на мышке, курсор мигал над таблицей отчёта. В голове гудело — от цифр, от усталости и от материнского голоса, который, казалось, звучал у неё в мозгу с детства, не замолкая ни на день.
— Он её бросил! — продолжала мать, вкладывая в слова столько пафоса, что даже по телефону было видно — губы дрожат, глаза прищурены. — Представляешь? Год встречались, а теперь — всё. Говорит: “Ты, Света, не подходишь мне по энергетике.” По энергетике! Да она душа у нас!
— Мама, я понимаю, но… — Ольга попыталась вклиниться, но та уже поехала дальше.
— Нет, ты не понимаешь! — резко перебила мать. — Она ведь с ним серьёзно! Мы же думали — дело к свадьбе. И теперь вот… сидит, ревёт. А я, знаешь, не могу спокойно смотреть, когда ребёнок плачет.
Ребёнку, если что, тридцать семь.
Ольга, машинально потирая переносицу, смотрела в окно. Серое небо, мелкий октябрьский дождь, облезлая остановка напротив завода. Всё вокруг казалось каким-то выцветшим, как и её жизнь — между работой, школой сына и вечными звонками матери.
— Мам, Света у нас взрослая женщина. Она справится.
— Справится? — взвилась Тамара Павловна. — С твоими словами — справится! У неё характер тонкий, она нежная, не то что ты. Ей бы поддержку, ласковое слово. Вот думаю, может, к ней переехать на время, пока не оправится.
Ольга замерла. Вот оно. Переехать. Та самая угроза, обернутая в заботу.
Она знала сценарий наизусть. Сначала «на время», потом «куда я теперь пойду», и всё — затягивает, как болото.
— Ну, если тебе так спокойнее, — осторожно ответила она. — Помоги ей.
— Помочь-то я помогу, — вздохнула мать. — Только сил всё меньше. Пенсия маленькая, давление скачет… Да и кто меня потом, старую, к себе возьмёт?
Классика. Жалость, вина, крючок.
Ольга посмотрела на часы: 16:47. Совещание через три минуты. Она поймала себя на мысли, что с детства живёт в этом странном ритме — мать говорит, а она ищет момент, когда можно незаметно сбежать.
— Мам, я тебе перезвоню вечером, ладно? У меня люди уже заходят.
— Люди… — эхом повторила мать. — Ну-ну, занимайся своими бумагами. А у матери сердце кровью обливается.
Ольга молча нажала «отбой». Телефон в руке был тёплый, будто она держала не пластик, а кусок живой нервной системы.
Вечером она пришла домой поздно. Двор был тёмный, мокрый, запах осенних листьев смешивался с дымом от чьего-то мангала. В их квартире пахло жареной картошкой и мужем.
— Опять мама? — спросил Дима, не оборачиваясь, помешивая ужин.
— Угу. Света снова страдает. Мама собирается к ней переехать, «помочь».
Он усмехнулся.
— Отлично. Чем меньше она у нас, тем лучше.
— Ты не понял. Это пока к Свете. А потом — наверняка к нам. Под предлогом, что ей тяжело туда-сюда мотаться.
— Ну а куда? У нас и так всё по квадратным метрам расписано. Пашке комната, мы на диване, кухня-гостиная — и всё. Куда твою мать? На балкон?
— Вот и я о том же, — сказала Ольга, наливая себе чай. — Но ты же знаешь её. Она умеет так поставить, что потом чувствуешь себя виноватой, даже если ты просто дышишь.
Дима пожал плечами.
— Значит, не ведись. Она взрослая. Хочет — пусть живёт со Светой. Они того стоят друг друга.
Ольга кивнула. Ей хотелось в это верить. Но внутри всё сжималось от предчувствия: буря ещё впереди.
Следующие две недели мать звонила каждый день.
— Светка у меня совершенно не приспособленная, — жаловалась она. — Всё на мне. Я и готовлю, и стираю. А она целыми днями в своём телефоне. Устала я. Она мне слова сказать не даёт.
Иногда мать говорила по-доброму, иногда — обиженно, но всегда с подтекстом. Словно проверяла, дозрела ли Ольга до нужной фразы: «Мам, переезжай к нам».
А потом начались «случайные» визиты.
— Мимо шла, — говорила Тамара Павловна, стоя на пороге с авоськой, в которой обязательно лежал батон. — Решила заглянуть, узнать, как вы тут.
Ольга пыталась улыбаться, приглашала в дом.
— Проходи, мам.
Мать осматривала кухню цепким взглядом: всё ли чисто, есть ли пыль на полках.
— Тесновато, конечно… — вздыхала она. — Но уютно. А где Пашенька?
Пашенька, которому недавно исполнилось тринадцать, появлялся в дверях, бормотал «здравствуйте» и исчезал обратно в комнату, спасаясь от расспросов.
Дима обычно в эти моменты просто уходил в спальню. Он не ссорился, не вмешивался, но его молчание было громче любого скандала.
— Ты бы хоть чайку попила, — предлагала Ольга.
— Попью, конечно. — Мать садилась за стол, тяжело, с видом мученицы. — Светка меня совсем довела. Я ей слово — она десять. А ведь я всё ради неё! Ты у меня, Олечка, всегда была другая — послушная, трудолюбивая. Прям невеста мечта.
Слова вроде бы добрые, но за ними всегда стояла стена — «ты молодец, но любить я буду всё равно не тебя».
Ольга слушала и чувствовала, как внутри всё стягивается, будто кто-то подкручивает невидимую пружину.
А потом позвонила Света. Голос виноватый, но уверенный.
— Слушай, Оль, ты не обидишься, если я скажу прямо?
— Скажи.
— Мама у меня больше не живёт. Мы с ней не сошлись характерами. Я ей говорю — мама, я взрослая, у меня своя жизнь. А она обижается. Ну и в итоге — собрала вещи и ушла.
— Куда ушла? — спросила Ольга, хотя ответ уже был очевиден.
— Ну, я думала, к тебе. У тебя ведь семья, муж, сын. Ей с вами спокойнее будет.
Ольга стиснула зубы.
— Свет, подожди. А твоя квартира?
— Какая — моя? Это мамина была.
— Была? — переспросила она.
Сестра на секунду замолчала.
— Ну… я просто думала, ты знаешь. Мама её на меня переписала ещё в прошлом году. Чтобы я не переживала. Сама предложила, честное слово. Сказала, ты и так устроенная, а я — одна.
В трубке повисла пауза. Только дыхание Ольги. Холодное, ровное, будто сквозь лёд.
— Значит, квартира теперь твоя. А мама — без жилья?
— Ну не без жилья, она же может пока у вас, — быстро сказала Света. — Оль, ну не бросай её, ладно? Она же всё ради нас.
— Ради нас? — Ольга едва удержалась, чтобы не рассмеяться. — Ради тебя, Свет. Всегда ради тебя.
Она отключилась. Потом сидела, долго, не шевелясь, слушая, как тикают часы и как в соседней комнате сын смеётся над чем-то в телефоне. Мир вокруг был привычный, но будто перекосился.
Когда Дима пришёл, она рассказала всё. Он слушал молча, потом сказал:
— Ну, теперь понятно, к чему всё шло. Только, Оль, если она придёт — ты знаешь, что делать. Не пускай.
Она кивнула.
Ольга услышала звонок в дверь ещё до того, как поставила чайник.
Резкий, настойчивый — не просто «зашла на минутку», а «открывай, я уже решила».
Она выглянула в глазок — и, конечно, не ошиблась: Тамара Павловна стояла с двумя чемоданами, в платке и пальто, которое, кажется, помнило ещё девяностые.
— Мам… — выдохнула Ольга, прежде чем открыла.
— Не начинай, — сразу перебила мать, как будто знала, что дочь скажет. — Я не навсегда. Просто побуду у тебя немного, пока всё не уляжется.
Она шагнула внутрь, будто это по-прежнему её территория, а не чужая квартира с ипотекой, залитым линолеумом и сушилкой с бельём. Чемоданы глухо стукнули по порогу.
— Света меня выгнала, — драматично заявила Тамара Павловна, снимая пальто. — Вернее, не выгнала, а «попросила понять». У неё, видите ли, личная жизнь. Мужчина. Серьёзный. А я, значит, лишняя. Старуха под ногами мешаю.
Ольга не двигалась. Дима вышел из комнаты, остановился в дверях кухни.
— Добрый вечер, — сухо сказал он.
— Здравствуй, зять, — с тем же холодным достоинством ответила мать. — Не переживай, я ненадолго.
Ольга чувствовала, как в груди что-то щёлкнуло — тот самый тумблер, когда усталость превращается в злость.
— Мам, а почему ты не осталась у Светы? — спросила она спокойно.
— Потому что там жить невозможно! — отрезала та. — Вечно эта её музыка, гости, смех до ночи. У человека семья рушится, а она…
— Так квартира-то её, — вставил Дима. — Она вправе делать, что хочет.
Мать повернулась к нему с укором:
— Знаешь, Димочка, иногда не квартира решает, а совесть. Но ладно, не бери близко к сердцу. Я же никому не мешаю. У вас тут места немного, конечно, но мне и уголок хватит.
Она прошла на кухню, поставила авоську на стол. Из неё выглядывал пакет с гречкой и маленькая баночка варенья.
— Вот, принесла гостинчик. Домашнее. Угощайтесь.
Дима молча выдохнул и вышел обратно к телевизору.
Ольга осталась стоять у двери, сжимая пальцами косяк.
— Мам, ты бы хоть предупредила. Мы не готовы.
— А что готовить-то? Я же не гостья, я родная мать, — с нажимом произнесла она. — Ты меня теперь выгоняешь, что ли?
И всё. Разговор — в капкане. Любое слово дальше — либо предательство, либо капитуляция.
Ольга знала этот трюк. Сколько раз она уже попадалась?
— Нет, мама, просто… — начала она, но мать уже развернулась:
— Всё ясно. Не ждали. Помешаю. Не впервой. Всю жизнь кому-то мешаю.
Она села за стол, достала варенье, раскрыла крышку. Запахло вишней, детством и чем-то липким, от чего хотелось убежать.
— Мам, я не это имела в виду. Просто у нас тесно.
— Да ладно, — махнула рукой. — Я на диванчике устроюсь, мне много не надо.
Так начались их будни втроём… вернее, вчетвером — с Тамарой Павловной.
Она вставала раньше всех, громко хлопала дверцей холодильника, шипела на чайник.
— Что-то у вас всё не по уму организовано. Масло храните на верхней полке — оно же мягкое должно быть. И вообще, у тебя ножи тупые.
Дима молчал, но глаза у него становились всё темнее.
Паша перестал выходить из комнаты. Ему было неловко — бабушка постоянно комментировала его поведение, одежду, даже выражение лица.
— Почему ты вечно сидишь в телефоне? — говорила она с упрёком. — Я в твои годы книжки читала!
Он закатывал глаза, и только когда дверь комнаты закрывалась за ним, позволял себе скривиться.
А вечером мать любила устраивать «разговоры по душам».
— Олечка, — начинала она, наливая себе чай, — а ведь ты, наверное, думаешь, что я плохая мать.
Ольга напрягалась.
— Мам, я ничего такого не думаю.
— А зря. Я, может, не идеальная, но ведь всё ради вас делала. Светке вот квартиру оставила, чтобы она не чувствовала себя обделённой. Ты же у нас сильная, у тебя муж, семья. А она — одна. Ну как я могла поступить иначе?
Ольга смотрела на чай, на круги, расходящиеся от ложки.
— Просто могла предупредить. Я узнала от Светы.
— Не хотела тебе говорить, чтоб не обидеть, — с мягким вздохом ответила мать. — Ты ведь всё воспринимаешь близко к сердцу.
Сердце Ольги билось где-то в горле.
— Мам, ты отдала квартиру, а теперь живёшь у нас. Не видишь, что это странно?
— А что мне оставалось? — подняла на неё глаза Тамара Павловна. — Я не собиралась быть обузой. Но разве можно жить с человеком, который тебя выгоняет ради какого-то ухажёра? А ты ведь не бросишь, правда?
Ольга не ответила.
Через неделю Дима не выдержал.
— Оль, — сказал он вечером, когда мать легла спать. — Так дальше нельзя. Она нас выживает из собственного дома.
— Я знаю, — тихо сказала она.
— Нет, ты не знаешь. Сегодня я пришёл — она рылась в моих бумагах. Говорит, «просто порядок навожу». А потом Паше сказала, что “у папы, видимо, зарплата не ахти, если вы так экономите”.
— Господи… — Ольга прикрыла лицо руками. — Я поговорю с ней.
— Только аккуратно, — вздохнул он. — Она же потом сделает вид, что её обидели.
Ольга попыталась. Утром, пока мать размешивала кашу, она начала осторожно:
— Мам, я хотела поговорить.
— О чём? — насторожилась та.
— Просто… может, тебе лучше пожить отдельно? Отдохнуть, побыть наедине с собой. Мы с Димой можем помочь снять комнату или что-то…
Мать замерла с ложкой в руке. Потом медленно поставила миску на стол.
— То есть ты меня выгоняешь. Прямо как Светка. Вторая дочь, одно лицо.
— Никто тебя не выгоняет. Просто всем будет легче, если ты поживёшь отдельно. Мы же не ссоримся.
— Не ссоримся? — горько усмехнулась мать. — Это теперь так называется? Когда мать становится лишней в доме, где вы, видите ли, привыкли без неё?
— Мам, ну перестань. Никто не считает тебя лишней. Просто… у нас свой уклад.
— А я, значит, помеха вашему укладу, — она резко поднялась, стул скрипнул. — Я вас вырастила, выучила, а теперь мешаю. Знаешь что, Оля? Я всё поняла.
Она пошла к чемоданам, стоявшим у стены.
— Не волнуйтесь, ухожу. Раз выгоняете старуху — пожалуйста.
Ольга бросилась следом:
— Мам, подожди! Никто не выгоняет! Просто я не хочу, чтобы мы опять начали жить, как в кошмаре.
— Поздно, — отрезала та, застёгивая молнию. — Вы с Димой, видимо, уже всё решили. Да и Пашка, небось, рад — без бабушки-то веселей.
— Мам, не говори так.
— А как говорить, если меня тут никто не ждёт?
Она шла к двери, тяжело волоча чемодан. И вот тут Ольга впервые не бросилась уговаривать. Она просто стояла и смотрела, как мать тянет за собой свои вещи — словно прошлое, набитое жалостью и манипуляциями.
— Мама, если уйдёшь — потом не возвращайся так же внезапно, ладно? — тихо сказала она.
Тамара Павловна обернулась, глаза у неё блестели — не от слёз, а от уколотой гордости.
— Вот оно как. Свою мать выставила. Помни, Оля: за всё расплата бывает.
И хлопнула дверью.
Прошла неделя. Мать не звонила. Света — тоже. В квартире стало тихо, будто кто-то выключил фоновый шум, который годами мешал дышать.
Но спокойствие было обманчивым.
Ольга знала: буря просто сменила форму.
И когда однажды вечером ей позвонила Света и сказала:
— Оль, привет. Мама у меня опять. И опять с чемоданами. Говорит, ты её выгнала.
— Я? — Ольга усмехнулась. — Она сама ушла.
— Ну вот теперь она говорит, что ты должна извиниться.
Звонок раздался вечером, в субботу.
Дима с Пашей собирали компьютерный стол — новый, купленный на авито. Ольга жарила курицу, когда телефон резко завибрировал на подоконнике.
На экране — «Света».
Она вытерла руки, взяла трубку.
— Алло.
— Оль, привет. Слушай… мама опять у меня.
— Ну, я уже в курсе.
— Она говорит, ты её унизила. Что ты выгнала её, как собаку. Я, конечно, не лезу, но… может, вы поговорите?
Ольга закрыла глаза.
— Свет, ты серьёзно? После того, как она сама утаила, что переписала квартиру на тебя, а теперь живёт на чемоданах — ты хочешь, чтобы я снова всё сгладила?
— Ну а что мне делать? У меня мужчина дома, он не в восторге. Она требует уважения, но я же не могу ей сказать «уходи».
— А я могу, да? — холодно спросила Ольга.
— Да я не это имела в виду! Просто ты старшая, у тебя авторитет. Может, если ты её позовёшь, она успокоится.
Ольга сжала телефон так, что побелели костяшки.
— Свет, передай маме: я не буду звать её обратно. И если она придёт — я дверь не открою.
Она отключилась.
Дима посмотрел на неё — не спрашивая. Просто по лицу понял.
— Опять начинается, да?
— Угу, — коротко сказала она. — Только на этот раз я не позволю втянуть себя в их спектакль.
Через три дня всё повторилось.
Звонок в дверь. Долгий, требовательный.
Паша выглянул из комнаты:
— Мам, к нам кто-то ломится.
— Я знаю, — ответила она и пошла к двери.
Открыла — и увидела мать. Всё то же пальто, те же чемоданы, только на лице — смесь обиды и торжества.
— Ну вот и я, — сказала Тамара Павловна, проходя мимо неё, будто ничего не произошло. — Света сказала, у тебя сердце доброе. Ты не дашь матери погибнуть на улице.
Ольга перекрыла проход.
— Мама, стой. Мы же всё обсудили.
— Что обсудили? — глаза матери округлились. — Ты что, хочешь, чтобы я в подвале жила? Или в теплотрассе? Мне, старухе, идти некуда!
— У тебя есть дочь. У которой теперь квартира.
— Не напоминай мне! — вспыхнула она. — Я отдала квартиру по доброй воле! Чтобы не ругались! Чтобы у всех было своё! А теперь и вы, и она — оба меня предали.
— Никто тебя не предавал, мама, — Ольга говорила спокойно, но голос дрожал. — Ты просто всё время делаешь выбор. И всегда — не в мою пользу.
— Ах, вот как! — мать отступила на шаг, но не ушла. — То есть я всю жизнь виновата? Я вас растила, тянула, одна! А теперь ты мне предъявляешь?
Ольга с трудом удержала себя, чтобы не сорваться.
— Мам, я просто хочу, чтобы ты наконец поняла: я не твой долгосрочный проект спасения. Я не обязана платить за твои решения.
— Ой, послушай на неё! — почти выкрикнула Тамара Павловна. — Выросла, обнаглела, теперь мать у неё виновата!
— Не виновата, — спокойно произнесла Ольга. — Просто я больше не буду твоим жилеткой.
— Ты бездушная! — голос матери задрожал. — Родную мать на улицу!
— Не на улицу, мама. К дочери, которой ты отдала квартиру. Это справедливо.
— Справедливо? — она рассмеялась с горечью. — Знаешь, кто так говорит? Люди, у которых нет сердца.
— Нет, — ответила Ольга. — Так говорят люди, которые наконец-то перестали чувствовать вину за чужую жизнь.
Молчание. Только где-то в коридоре тихо скрипнула напольная доска.
Потом мать вдруг заплакала — громко, театрально, но в голосе впервые проскользнуло что-то настоящее, не рассчитанное на эффект.
— Я ведь не хотела вам зла. Просто хотела, чтобы вы рядом были. Чтобы не остаться одной.
Ольга стояла, слушала — и впервые чувствовала не злость, а усталость, огромную, вязкую.
— Мам, рядом — не значит в одной квартире. Ты всю жизнь держала нас на коротком поводке, думая, что так не потеряешь. А в итоге потеряла.
— То есть ты меня не пустишь? — тихо спросила мать.
— Не пущу.
— Даже на ночь?
— Даже на ночь.
Она закрыла глаза.
— Значит, ты окончательно выбрала себя.
— Да.
Мать отвернулась, села на чемодан. С минуту сидела молча. Потом встала, вытерла глаза.
— Ну что ж. Запомни, Оля: когда останешься одна, вспомни этот день.
— Может быть, — ответила она спокойно. — Но я хотя бы буду знать, что живу по своей воле.
Тамара Павловна подхватила чемоданы и пошла к лифту. На мгновение обернулась — взгляд был пустой, уставший, уже не злой.
Двери лифта закрылись.
Ночь была длинная. Дима молча обнял её, Паша притих, не задавал вопросов.
Ольга сидела у окна, глядя на огни двора. Ей казалось, что внутри больше нет ни злости, ни боли — только тишина.
Тишина, которой она боялась всю жизнь, и которая теперь стала свободой.
На следующий день позвонила Света.
— Оль, ну ты дала… Мама теперь у меня опять. Сидит, молчит, глаза стеклянные.
— Пусть посидит, — сказала Ольга спокойно.
— А если она… ну, не знаю… не справится?
— Справится. Она всегда справлялась, когда хотела.
Пауза. Потом Света сказала тихо:
— Знаешь, я, кажется, начинаю понимать, почему ты отдалилась от нас.
— Поздновато, но лучше так, — ответила Ольга. — Свет, просто будь с ней честна. Не жалей, не подстраивайся. Иначе она тебя тоже проглотит.
— Я попробую, — выдохнула сестра.
Вечером Ольга вернулась домой после работы. На кухне пахло тушёной капустой, Дима чинил кран, Паша делал уроки.
Просто обычная жизнь. Без драмы, без звонков, без постоянного чувства, что ты кому-то что-то должна.
Она поставила чайник, села у окна.
Дождь барабанил по стеклу, в воздухе было холодно и свежо.
Ольга подумала, что, может быть, впервые за много лет ей ничего не нужно доказывать. Ни матери, ни сестре, ни себе.
— Мам, — вдруг сказал Паша, выглядывая из комнаты. — Ты же не грустишь?
— Нет, — улыбнулась она. — Я отдыхаю.
Он кивнул и снова ушёл.
Дима подошёл, налил ей чай, сел рядом.
— Всё позади?
— Да, — ответила она. — Хотя… может, не совсем. Просто я наконец перестала бежать.
Она посмотрела в окно, где в отражении дрожал свет лампы, и тихо добавила:
— Знаешь, я ведь не враг ей. Просто я больше не заложница.
В тот вечер Ольга легла спать рано.
Без чувства вины, без внутреннего шума, без привычного ожидания звонка, который всё снова перевернёт.
Мир за стеной жил своей жизнью — где-то смеялась Света, где-то возмущалась мать, где-то кто-то ещё спасал кого-то от одиночества.
А она просто жила.
Так, как хотела.
Собственно. Наконец-то.
Конец.