Галина сидела на краю дивана, уставившись в экран телевизора, где вползали рекламные ролики, один бессмысленнее другого. На столе остывал чай — липкий, с лимоном, который она так и не выпила. В голове гудел странный шум — как будто кто-то включил вентилятор прямо под черепом. Всё началось с того самого вечера, когда в их квартиру приехала Нина Петровна.
Галина готовилась к визиту заранее: вымыла полы до блеска, вытащила из серванта фарфоровые чашки, достала котлеты, которые всегда удавались лучше всего. Не потому что хотела угодить — просто не хотелось поводов для придирок. За два года брака она уже выучила, что с Виктором и его матерью лучше встречаться «по сценарию»: без споров, с вежливыми улыбками и правильными словами.
Когда Нина Петровна вошла, всё будто изменилось. Воздух стал плотнее, взгляд её скользил по комнате так, будто она проверяла владения.
— Какая просторная квартира, — сказала она с той самой хвалебной интонацией, за которой пряталось нечто острое. — Светлая. Уютная. Повезло вам.
Галина кивнула. Сказала вежливое «спасибо». А внутри что-то дрогнуло. Повезло — кому именно?
— Это ведь твоя квартира, Галочка, да? — спросила Нина, будто между прочим.
— Моя, — спокойно ответила Галина, хотя по спине уже побежал холодок. — Я брала ипотеку, выплачивала восемь лет.
— Вот молодец, — сказала Нина с мягкой улыбкой. — Настоящая хозяйка. А ведь, Витенька, теперь у вас общее гнёздышко, так? Всё по-семейному.
Виктор сидел напротив, с довольным лицом, и кивал, как будто всё шло по плану.
— Конечно, мама, — сказал он. — Семья — это общность. Всё должно быть вместе.
Галина, казалось, даже слышала, как у неё внутри хрустнуло что-то тонкое — как стекло под ногой. Она улыбнулась в ответ, но улыбка получилась деревянной. В её голове медленно, но неотвратимо вспыхивала тревога: зачем столько разговоров о «всё вместе»?
Вечер закончился на натянутых любезностях. Когда Нина Петровна наконец ушла, Галина долго стояла у окна и смотрела на мокрый асфальт, где отражались фонари. В голове вертелись фразы свекрови, как занозы: «общность», «всё по-семейному», «вместе».
На следующий день Виктор начал вести себя странно. Утром, за завтраком, вдруг заговорил:
— Помнишь Петровича из моего старого дома? У него жена квартиру на своих родителей оформила. Так вот — ушла, и он теперь чуть ли не на улице. Представляешь?
Галина подняла глаза.
— И что с того?
— Просто… думаю, как важно доверять друг другу, — ответил он, делая вид, что размешивает сахар.
— А ты мне не доверяешь?
— Да при чём тут это, Галь. Я просто размышляю.
Но на следующий вечер он «размышлял» снова. На этот раз — про коллегу, у которого жена не оформила дачу на общую собственность, и теперь бедный муж остался ни с чем.
Галина слушала молча. С каждым новым рассказом в её груди нарастало раздражение — медленно, но верно, как вода, которая поднимается и вот-вот выйдет из берегов.
— У нас всё по-честному, — сказала она однажды вечером, глядя прямо в глаза Виктору. — Ты же не собираешься просить, чтобы я на тебя что-то переписала?
Он усмехнулся.
— Да ты что, — сказал с притворным смехом. — С чего ты взяла?
Но взгляд его выдал. Он уже всё решил.
Прошёл месяц. Виктор вдруг перестал говорить намёками — будто получил сигнал «пора». В одно февральское утро, когда за окном валил снег, он сел напротив Галины, спокойно, без лишних эмоций, и произнёс:
— Галь, я тут подумал… Надо бы оформить квартиру на меня. На всякий случай. Мало ли что.
Слова будто прорезали воздух ножом. Галина не сразу поняла, что он действительно сказал это вслух.
— Что? — переспросила она.
— Ну, ты же сама говорила, всё должно быть надёжно. Вдруг ты заболеешь, не дай бог, или… мало ли. Мы же семья.
Она поставила чашку. Пальцы дрожали.
— Ты сейчас серьёзно?
— А почему нет? — спросил он, искренне удивлённый, будто предложил завести кошку. — Это логично. У нас должна быть общая собственность.
— Общая? — повторила она тихо. — Виктор, ты переехал ко мне. Всё, что здесь есть, куплено моими руками. Моя квартира. Моя работа. Моя ипотека.
— Ну и что? — хмыкнул он. — В нормальных семьях всё делят. Это ненормально — когда один живёт, как гость, а другой командует.
— Если тебе унизительно здесь жить — никто не держит, — сказала она, глядя прямо.
Виктор замер. В его глазах мелькнуло раздражение — холодное, колючее.
— То есть вот так, да? — сказал он. — Я просто предложил как лучше, а ты сразу в штыки.
— Я защищаю то, что заслужила, — тихо ответила Галина. — Это не штыки. Это здравый смысл.
Тогда он сделал ход, который окончательно всё разрушил.
— А кому она достанется после тебя? — спросил Виктор спокойно, но глаза его блестели странно. — Детей у тебя нет. Данилке пригодится, когда вырастет.
Эти слова ударили сильнее, чем пощёчина. Галина почувствовала, как в груди поднимается жар, дыхание сбивается.
— Как ты смеешь? — прошептала она. — Как ты смеешь припоминать мне это?
— Я просто говорю, как есть, — ответил он холодно. — У меня есть сын. Ему нужна будет крыша над головой.
Галина встала. В голове звенело.
— У меня есть племянник, — сказала она резко. — И если уж квартира кому-то достанется, то точно не твоему ребёнку.
— Племянник — это не сын, — бросил Виктор. — А я твой муж. Законный, между прочим.
— Законный не значит порядочный, — ответила она, глядя ему прямо в глаза.
Тишина повисла тяжело, как пыльный занавес. И в этот момент Галина поняла: всё. Брака больше нет. Есть только сделка, в которой её пытались обмануть.
Она не кричала. Не плакала. Просто посмотрела на Виктора — и впервые увидела в нём не мужа, а чужого человека.
После того разговора Галина перестала узнавать собственную квартиру. Казалось, стены стали холоднее, полы скрипели громче, а воздух впитал напряжение, как губка — запах дыма. Виктор не ушёл сразу. Он ходил по дому, как по полю боя, и молчал. Но это молчание было хуже любого скандала. Галина чувствовала, как в каждой комнате остаётся его тень — тяжелая, вязкая, неприятная.
Первые дни после ссоры они почти не разговаривали. Утром Виктор уходил на работу, вечером возвращался, садился к телевизору и делал вид, что ничего не произошло. Она молча ставила перед ним ужин, и такая сцена повторялась ежедневно, будто они оба играли в какой-то абсурдный спектакль, где каждый знал, что финал всё равно трагический.
Но однажды, за ужином, когда Галина поставила на стол тарелки, он не выдержал.
— Ты меня вообще за кого держишь? — спросил он, не поднимая глаз.
— За того, кто хочет отобрать у меня дом, — спокойно ответила она.
Он поднял взгляд. В глазах была злость, почти животная.
— Дом? Это не дом, а твоя крепость! Ты никого туда не пускаешь. Всё твоё, твоё, твоё! Я два года терпел это!
— Терпел? — Галина даже рассмеялась — коротко, нервно. — Виктор, ты жил здесь как человек, которому всё досталось готовым. Ты ни копейки не вложил, зато теперь орёшь, что тебе что-то должны.
— Я вкладывал себя! — выкрикнул он. — Свое время, энергию, поддержку!
— Поддержку? — тихо переспросила она. — Когда я болела, ты даже лекарства купить не вспомнил. Когда я переживала за работу, ты сказал «сама виновата». Какая, к чёрту, поддержка?
Он вскочил, сжал кулаки. На мгновение ей стало страшно, но Виктор сдержался, ударил ладонью по столу и сказал уже тише, но с металлом:
— Ты холодная. С тобой невозможно жить. Может, поэтому у тебя и детей нет.
Эта фраза прошила её, как игла. Секунду она просто стояла, не в силах поверить, что услышала это. Потом словно что-то щёлкнуло.
— Всё, Виктор, — сказала она, глядя прямо. — С этого момента между нами всё закончено.
— Не драматизируй, — отмахнулся он, но голос дрогнул. — Завтра пройдёт.
— Нет, — спокойно ответила она. — Завтра я подам на развод.
Он смотрел на неё долго, как будто пытался найти в её лице хотя бы намёк на сомнение. Но его не было.
На следующий день Галина действительно пошла в ЗАГС. Бумаги оформили быстро, будто чиновники видели таких историй сотни и знали: если женщина пришла одна и говорит твёрдо — значит, всё решено. Когда она вышла на улицу, снег уже растаял, лужи отражали серое небо. Город шумел, машины сигналили, кто-то спешил с кофе в руке — жизнь продолжалась, и это было почти обидно.
Виктор сначала не поверил. Думал, она блефует. Потом начал убеждать.
— Галь, ну зачем так резко? Мы же можем всё обсудить. Неужели ты хочешь выкинуть всё?
— Всё? — переспросила она. — А что именно? Ложь, манипуляции, твои попытки сделать меня виноватой?
Он умолял. Потом — угрожал. Потом — молчал. Через неделю собрал вещи. Ушёл тихо, без криков. Только хлопнула дверь. И в квартире стало… пусто.
Галина ходила по комнатам и ощущала странное чувство — смесь облегчения и тревоги. С одной стороны, больше не нужно было подстраиваться под чужое настроение, угадывать интонации, контролировать каждый шаг. С другой — приходилось учиться жить заново, одной.
Первую неделю она не могла уснуть. В голове крутились сцены, как обрывки фильма: его слова, её слёзы, тот взгляд, когда он понял, что проиграл. Она думала, что сломается. Но не сломалась. Наоборот — словно заново собралась из осколков.
Через месяц Галина решилась на ремонт. Начала с кухни — перекрасила стены, заменила шторы, выкинула старый стол, за которым проходили все те разговоры. С каждым ударом молотка, с каждым гвоздём она будто выколачивала из себя остатки прошлого.
Соседка снизу, тётя Нина (не свекровь, другая — местная, с третьего этажа), как-то сказала:
— Ой, Галь, развелась? Ну и правильно. Мужики — они как обувь: износился — выкинь.
Галина усмехнулась.
— Да уж, этот явно был не по ноге.
Постепенно жизнь вошла в колею. Она стала чаще ездить к сестре. Племянник, Максим, подросток с вечной наушниками и телефоном, обожал её.
— Тёть Галь, — сказал он однажды, — а чего ты не заведёшь себе кого-нибудь? Ну, типа нормального.
— Потому что я пока учусь жить без «кого-нибудь», — ответила она. — Сначала надо понять, кто я сама.
Максим пожал плечами:
— Ну, ты и так норм. Даже крутая.
Эти слова прозвучали лучше любой терапии.
Однажды Галина случайно встретила Виктора в торговом центре. Он шёл с сыном — тем самым Данилкой, о котором так заботился на словах. Мальчик тянул его за руку к прилавку с игрушками, а Виктор что-то раздражённо бурчал. Они столкнулись взглядами — и он сразу отвёл глаза. Сделал вид, что не узнал. Галина не остановилась. Просто прошла мимо. И впервые не почувствовала ни злости, ни боли. Только лёгкое сожаление о потраченных годах.
Весной она записалась на йогу. Потом — на курсы кулинарии. Потом — в путешествие с подругой по Золотому кольцу. Всё это время она ловила себя на мысли: жить стало легче. Не потому, что рядом никого нет, а потому что рядом нет того, кто тянет вниз.
Иногда вечером она садилась у окна с чашкой чая и думала, как странно устроена жизнь. Мы часто боимся потерять, не понимая, что теряем не человека, а собственное спокойствие.
В один из таких вечеров позвонила Нина Петровна. Галина не сразу узнала голос — он стал тихим, почти жалобным.
— Галочка, привет. Это я. Хотела узнать, как ты.
— Хорошо, — коротко ответила Галина.
— Я… я не знала, что всё так выйдет, — пробормотала свекровь. — Виктор, конечно, не прав. Он теперь с какой-то женщиной живёт. Неудачно всё получилось.
Галина выдохнула.
— Знаете, Нина Петровна, всё получилось именно так, как должно было.
— Ну, если тебе не трудно… я просто хотела попросить прощения.
— Прощаю, — сказала Галина. — Но возвращаться в то время не хочу.
После разговора она долго сидела молча. Потом взяла блокнот и написала: «Иногда освобождение выглядит как потеря».
Летом она пригласила сестру и Максима в гости. Пахло свежим кофе и новыми шторами. На стене висела фотография с последней поездки — Галина стояла на фоне озера, улыбающаяся, спокойная, свободная.
— Классно у тебя, — сказал Максим, глядя вокруг. — Чисто, уютно. Прям как в кино.
— Это и есть кино, — ответила она. — Только без сценариста и дублей.
Сестра тихо добавила:
— Ты как будто помолодела.
— Я просто перестала быть удобной, — сказала Галина и рассмеялась.
За окном играли дети, солнце било в стекло, пахло летом и новой жизнью. И Галина вдруг поняла: впереди — не пустота, а пространство. Огромное, свежее, полное возможностей.
Она больше не ждала «правильного мужчину», не верила в «судьбу». Она верила только в себя.
Иногда, когда поздно вечером выключала свет, в комнате оставалось тихое эхо — не прошлых ссор, а её собственного дыхания. Ровного, уверенного, спокойного.
Жизнь снова принадлежала ей. И впервые за много лет — целиком.
Конец.