– Почему твоя мама считает, что любовница имеет право сидеть за нашим столом? – с обидой сказала я

Двадцать третье сентября. Год со дня смерти папы. Я приехала к маме на электричке, держа в руках букет белых хризантем — он любил их больше роз. Говорил, что розы слишком парадные для простого человека. А хризантемы… они как осень, честные и без притворства.
Поднимаясь по знакомым ступеням пятиэтажки, я готовилась к тяжелому дню. Мы с мамой планировали вместе сходить на кладбище, а потом тихо поминать дома. Просто мы вдвоем, как и должно быть.
— Наташенька, заходи! — мама встретила меня в дверях, но в её голосе слышалась какая-то натянутость.
Я разулась, повесила куртку и направилась на кухню. И тут… тут моё сердце словно остановилось.
За нашим семейным столом, за тем самым местом, где когда-то сидел папа, устроилась женщина лет пятидесяти с аккуратной стрижкой и в черном платье. Ирина. Та самая Ирина, о которой весь город шептался за спиной нашей семьи пятнадцать лет.
— Добрый день, Наталья, — сказала она, поднимая на меня глаза.
У меня пересохло в горле. Я обернулась к маме, которая суетилась у плиты:
— Мам, а это что?
— Я пригласила Ирину, — мама не оборачивалась, продолжая что-то помешивать. — Она тоже потеряла его.
Потеряла его? ПОТЕРЯЛА ЕГО?
— Мама, — я попыталась сдержать дрожь в голосе, — можно поговорить с тобой?
— Наташа, давай не будем устраивать сцен. Сегодня день памяти твоего отца.
— Именно поэтому! — я не выдержала. — Почему твоя мама считает, что любовница имеет право сидеть за нашим столом? — с обидой бросила я, глядя то на Ирину, то на мать.
Мама наконец-то повернулась ко мне. Лицо у неё было усталое, глаза красные от недавних слез.
— Наташа, пожалуйста…
— Нет! — я почувствовала, как внутри всё закипает. — Нет, мам! Я не понимаю! Ты же знала! Знала, что он жил на два дома, что у него была ОНА! И теперь, в годовщину его смерти, ты приглашаешь её к нам? Как будто она — часть нашей семьи?
Ирина попыталась что-то сказать, но я резко повернулась к ней:
— А вы молчите! Вы здесь вообще лишняя!
— Наташа! — мама повысила голос. — Прекрати немедленно!
— Я прекращу? Я? — я засмеялась, но смех получился горький, почти истерический. — А ты знаешь, мам, сколько раз я тебя защищала? Когда соседки шептались на лестничной площадке? Когда Светка Иванова в лицо мне сказала, что мой папа ходит к чужой тете? Я её тогда по физиономии дала! Мне было четырнадцать лет, мам! ЧЕТЫРНАДЦАТЬ! И я думала, что защищаю свою семью!
Голос мой становился всё громче, руки тряслись. Все эти годы боли вырывались наружу, как вода из прорванной плотины.
— А ты… ты всё знала и молчала. Притворялась, что всё в порядке. А теперь приглашаешь её на поминки!
Мама опустилась на стул, прикрыла лицо ладонями.
— Наташенька, я устала от ненависти. Понимаешь? Я хочу оставить прошлое в прошлом.
— Оставить в прошлом? — я не могла поверить в то, что слышу. — Мам, это не просто прошлое! Это моё детство! Это наша семья! Помнишь, как я ночами слышала, как ты плачешь в подушку? Как притворялась, что сплю, когда папа приходил домой поздно, пахнущий чужими духами?
Я обернулась к Ирине, которая сидела, опустив глаза:
— А вы! Вы разрушили нашу семью! И теперь сидите здесь, как ни в чем не бывало!
— Наташа, — тихо сказала Ирина, — я понимаю твою боль…
— Вы ничего не понимаете! — я почти кричала. — Вы не понимаете, каково это — быть дочерью обманщика! Каково защищать мать, которая предает саму себя!
Воспоминания нахлынули волной. Я вспомнила тот день, когда мне было шестнадцать. Пришла домой из школы, а мама сидит на кухне с красными глазами. В руках у неё письмо.
— Что это, мам?
— Ничего, доченька. Так, глупости.
Но я видела. Видела, как она потом сожгла это письмо в раковине. А спустя годы поняла — это была записка от Ирины. Требование встретиться, объясниться.
— Знаешь, мам, — сказала я, уже тише, но всё ещё дрожа, — я думала, что когда папы не станет, мы наконец-то сможем зажить честно. Без этого театра, без притворства. А ты… ты и сейчас играешь в какую-то благородную леди!
Мама подняла на меня глаза:
— Наташа, я не играю. Я просто… я просто хочу покоя.
— Покоя? За счет чего? За счет того, что предаешь память нашей семьи?
— Какой семьи, Наташа? — мама вдруг заговорила резко, почти зло. — Какой семьи? Ты думаешь, у нас была настоящая семья? Твой отец пятнадцать лет жил двойной жизнью! ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ, Наташа! И я молчала не потому, что была дурой. Я молчала, потому что боялась остаться одна. Боялась, что ты вырастешь без отца. Боялась осуждения, боялась признать, что моя жизнь — сплошная ложь!
Эти слова ударили меня как пощечина. Мама никогда не говорила так откровенно.
— Но зачем же теперь…
— А теперь он мертв! — мама встала, подошла ко мне. — Мертв, Наташа! И что толку в моей злости? В твоей обиде? Ирина любила его. По-своему, но любила. И она страдает не меньше нас.
— Не смей сравнивать её страдания с нашими!
— Почему? Потому что у неё нет справки о том, что она — законная жена? Наташа, любовь не регистрируется в загсе.
Я почувствовала, как злость накрывает меня новой волной:
— Мам, ты слышишь, что говоришь? Ты оправдываешь измену!
— Я не оправдываю. Я просто… я устала ненавидеть.
Ирина вдруг заговорила:
— Лидия Петровна, может, мне действительно лучше уйти? Я не хотела причинять боль…
— Да, — резко сказала я, — уходите. И больше никогда не появляйтесь в нашем доме.
— Наташа! — мама схватила меня за руку. — Не смей!
— Не смею что, мам? Защищать свою семью? Защищать тебя?
— Ты не защищаешь меня! Ты защищаешь свою гордость!
Эти слова прозвучали как гром среди ясного неба. Я вырвала руку:
— Мою гордость?
— Да! Твою! Ты не можешь принять, что твой отец был не идеальным человеком! Что ваша семья была не такой, как в сказках! И теперь ты выплескиваешь всю свою злость на меня и на Ирину!
— Знаешь что, мам? — я подошла к вешалке, схватила куртку. — Разбирайтесь сами со своими чувствами и совестью. А я больше не буду принимать участие в этом спектакле.
— Наташа, не уходи! Сегодня день памяти твоего отца!
— Именно поэтому и ухожу! — я обернулась уже в дверях. — Потому что не хочу поминать его в компании с его любовницей!
Дверь хлопнула. Я стояла на лестничной площадке, тяжело дыша. Сердце колотилось так, что, казалось, сейчас выпрыгнет из груди.
Спустилась вниз, вышла на улицу. Сентябрьский воздух был холодным, пахнул опавшими листьями и дождем. Я шла по знакомым дворам, где когда-то играла в детстве, и чувствовала себя преданной. Преданной самым близким человеком — матерью.
Добралась до автобусной остановки, села на скамейку. Хризантемы так и остались у меня в руках — белые, красивые, теперь уже ненужные.
Телефон зазвонил. Мама.
— Алло?
— Наташенька, пожалуйста, вернись. Ирина ушла.
— А толку? Завтра позовешь её снова?
— Наташа, мы должны поговорить. Серьезно поговорить.
Я молчала.
— Наташенька, я понимаю, что была не права. Но не уезжай так. Не оставляй меня одну в такой день.
В голосе мамы слышались слезы. И вдруг я представила её, сидящую одну на кухне в этот день годовщины. Пожилую, усталую, потерявшую мужа…
— Я приду завтра, мам.
— Наташа…
Я отключила телефон.
Три дня я не разговаривала с мамой. А на четвертый мне позвонила соседка тетя Валя:
— Наташенька, твою маму в больницу увезли. Упала в обморок у подъезда.
Сердце ухнуло вниз. Я бросила все дела и помчалась в больницу.
Мама лежала в палате бледная, с трубочкой в носу. Увидев меня, заплакала:
— Наташенька, прости меня.
Я села рядом с кроватью, взяла её руку:
— Мам, как ты себя чувствуешь?
— Врач говорит, стресс. Давление подскочило. — Она посмотрела на меня. — Наташа, я всё понимаю. Понимаю, что была неправа.
— Мам…
— Нет, дай мне договорить. Я думала, что поступаю мудро, приглашая Ирину. Думала, что мы все взрослые люди и можем… Но я забыла о твоих чувствах. О том, что ты тоже пострадала от измен отца.
Мама сжала мою руку:
— Я боялась одиночества, Наташенька. И мне казалось, что если я приму Ирину, то не буду единственной, кто скорбит по Владимиру. Но я понимаю теперь — моя слабость разрушила тебя.
— Мам, не говори так…
— Говорю! Я должна была защитить тебя от всего этого. Должна была либо уйти от отца, либо поставить ему ультиматум. А я выбрала самый простой путь — закрыть глаза и терпеть.
Слезы текли по её щекам:
— И теперь ты расплачиваешься за мою трусость.
Я не знала, что сказать. Часть меня хотела обнять маму и простить всё. Другая часть всё ещё кипела от обиды.
— Мам, я не могу просто взять и забыть. Понимаешь? Я не могу притворяться, что Ирина — хороший человек. Для меня она — разрушительница нашей семьи.
— Я понимаю.
— И я не готова с ней общаться. Ни сейчас, ни потом.
Мама кивнула:
— А я… а я не буду больше приглашать её на семейные мероприятия.
— Но ты можешь встречаться с ней, если хочешь. Это твое право, мам. Только… только не дома. И не в дни, которые важны для нашей семьи.
Мама посмотрела на меня удивленно:
— Ты… ты не против?
— Я против. Но я понимаю, что не могу контролировать твою жизнь. Ты взрослый человек. Но у меня тоже есть право устанавливать свои границы.
Мы сидели молча. За окном палаты шел дождь, стекали по стеклу капли, как слезы.
— Наташенька, а ты сможешь меня простить?
Я долго думала над ответом:
— Мам, я не знаю, смогу ли простить. Но я знаю, что люблю тебя. И не хочу терять тебя из-за прошлого.
Через неделю маму выписали. Я приехала забрать её из больницы и отвезти домой.
— Наташа, — сказала она, когда мы поднимались по лестнице, — может, сегодня сходим на кладбище? К папе?
Я кивнула.
На кладбище было тихо. Осенние листья шуршали под ногами. Мы постояли у могилы молча, каждая думая о своём.
— Знаешь, мам, — сказала я, кладя хризантемы на надгробие, — я не буду больше злиться на папу. Он был таким, каким был. Но я не буду и идеализировать его память.
— А я больше не буду бояться одиночества, — тихо ответила мама. — И не буду искать утешения в неправильных местах.
Мы пошли домой. По дороге зашли в магазин, купили продуктов для простого ужина. Дома сели за стол — только мы вдвоем.
— Вот так правильно, — сказала я, наливая маме чай.
— Да, — согласилась она. — Так правильно.
И впервые за многие годы я почувствовала, что могу не прощать — но отпустить. Не забыть — но перестать носить эту боль как крест.
Мы с мамой больше никогда не говорили об Ирине. Я знала, что они иногда встречаются — видела маму однажды с ней в городском парке. Но это была уже не моя история. Это была мамина жизнь, её выбор, её ответственность.
А моя история была о том, что я научилась устанавливать границы. Не через скандалы и ультиматумы, а через честность с самой собой и близкими.
Папа умер год назад. Но наша семья — мама и я — мы живы. И мы наконец-то живем честно.

Leave a Comment