Александр Иванович сидел на кухне, сгорбившись над столом, словно пытаясь спрятаться от того давнего, въевшегося холода, который десятилетиями жил где-то под сердцем. Он держал ладонями кружку горячего чая — старую, с вытертым рисунком елочки, но это тепло его совсем не согревало. Телевизор в комнате бубнил, рассказывал про новогодние ярмарки, про какие-то невероятные скидки, про праздничные концерты. Люди украшали елки, покупали мандарины, спешили домой, чтобы встретить праздник в тепле. А у него и в доме, и в душе было одинаково пусто — так пусто, что это ощущение стало для него давно привычным.
Тридцать лет назад он был совершенно другим человеком. Молодым, живым и, наверное, самым счастливым на всём белом свете. Тогда казалось – вся дорога впереди. И она гладкая, ровная, без выбоин, а в конце каждой смены дома ждёт Анюта, его Анюта, ради которой хотелось вставать в четыре утра, мчать автобус по маршруту и, как бы ни ругались пассажиры, улыбаться в ответ. Он вспоминал её лицо — светлое, доброе, с той мягкой улыбкой, что снимала усталость лучше любого отдыха. Она умела смотреть так, будто в глазах её отражался весь смысл его жизни. И встречала она его всегда с такой радостью, будто он возвращался не после смены, а из дальнего похода.
Антошка тогда был маленьким — светловолосый, шустрый, вечный сорванец. Как только Александр Иванович переступал порог, сын уже несся ему навстречу, смешно шлепая пятками по линолеуму.
А потом появилась Варенька. Крикливая, беспокойная, будто она решила по ночам совсем не спать, и их к тому же приучить. Александр Иванович помнил, как стоял по утрам под душем, прохладная вода стекала по плечам, и он, зажмурившись, пытался хоть немного привести себя в порядок: проснуться, собраться, не сорваться с первого же слова. А из спальни доносился усталый, раздражённый голос Анюты:
— Тише, ради Бога… Разбудишь её…
Раньше она уже к этому времени бегала по кухне: жарила яичницу, нарезала хлеб, варила кофе. А теперь ей просто не было до того дела. Младенец, бессонные ночи, бесконечные колики, нервы на грани. И он уходил на работу, так и не позавтракав.
Работа за рулем автобуса — не сахар. Пассажиры то требовали высадить их «вот прямо тут, ну что вам стоит», то возмущались, что он «ползет как черепаха». После тяжелой смены у любого сорвёт терпение, а у него оно рвалось всё чаще — он кричал, сам не замечая, в какой момент голос срывается:
— Ты дома сидишь, не работаешь, тебе легко!
И, как водится, не замечал, как она стискивает губы, как глаза её наполняются слезами. Тогда он думал — ну подумаешь, поплачет и пройдет. Теперь же, спустя годы, каждое такое воспоминание больно покалывало внутри, словно иголкой.
Она тоже не молчала. Говорила, что ей тяжело. Что двое детей — это не «просто дома посидеть». Что стирать нужно каждый день, кормить, убирать, носиться в магазин, в поликлинику, толкать коляску по сугробам. Но он думал только одно – она его «пилит». И чем больше она пыталась достучаться, тем крепче он закрывался, будто в нём включился какой-то внутренний рубильник, переводящий всё в помехи. В какой-то момент он просто перестал слушать вовсе.
Он вспомнил тот самый день, когда всё пошло совсем плохо. Они снова поссорились. Александр вышел на смену раздраженный, злой. А если за рулем думать не о дороге, добра не жди. Он отвлекся всего на секунду, но этой секунды хватило, чтобы не заметить ограждение впереди. Удар был не сильным, люди, слава Богу, не пострадали, зато автобус – да. Ремонт дорогостоящий, оплачивать его пришлось ему самому.
И тут жизнь треснула. Теперь денег не хватало катастрофически: ни на одежду детям, ни на лекарства, ни на еду. А он… вместо того чтобы взяться за голову, он почему-то решил, что виновата она. Что если бы не её крики, не её раздражение, не её вечные просьбы, он бы тогда не ошибся. Смешно, глупо, но тогда ему это казалось логичным.
Последняя капля… Он помнил эту ночь до мелочей. Антон простудился, поднялась температура, пришлось вызывать скорую помощь. Варя, как назло, тоже не спала, плакала. Анюта сидела на кровати со старшим, держала его горячую ладошку, шептала какие-то успокаивающие слова. А он ходил по комнате, как зверь по клетке. Взад-вперёд, взад-вперёд. Каждая минута казалась ему пыткой, каждый детский всхлип — гвоздём в виске. Его раздражение росло, как снежный ком, грозя вот-вот сорваться лавиной. Казалось, стены дома давят на плечи, воздух становится плотным, а жизнь превращается в замкнутый круг, из которого нет выхода.
Утром он вдруг понял, что больше не может. Ни работать так, ни жить так, ни возвращаться каждый вечер туда, где чувствовал себя уже чужим. Он написал заявление на увольнение, в тот же день подписал контракт на работу на севере и уехал, сказав жене, что всё ему надоело.
Каждый месяц он отправлял семье половину честно заработанной зарплаты. Писать не решался, звонить тем более — в горле вставал ком, а любые слова казались неправильными, чужими. Он думал: пройдёт время, уляжется буря, и, может быть, однажды они смогут поговорить по-человечески.
Прошел год. И вот однажды, в особенно тихий северный вечер, когда за окном переливался полярный свет, он всё-таки решился. Долго выводил неровные строки: писал о работе, о морозах, о бесконечных метелях, писал, что скучает по детям. О том, что жалеет, — не написал. На это тогда ещё не хватало мужества. Аккуратно сложил лист, подписал конверт и отправил.
Ответа не было. Он ждал неделю, вторую, потом ещё две. В душе поначалу теплилась слабая надежда — может, письмо не дошло? Может, они заняты? А ещё через полгода, когда он уже и не ждал никаких новостей, пришло уведомление: жена подала на развод и на алименты, с короткой припиской: «Раз ты нас бросил, пусть всё будет по закону».
Эти слова он перечитывал раз пять, и каждый раз они били одинаково больно, хлёстко, как холодный северный ветер. Он сам уже не понимал, чего хотел, но точно не этого. Не такого финала. Но перечить не стал. Коротко написал согласие на развод, отправил документы. И больше денег сам не переводил — бухгалтерия всё рассчитает, удержит, отправит.
Он долго убеждал себя, что так даже лучше. Никаких громких сцен, никаких слёз, никаких разговоров, которые выворачивают душу наизнанку. Всё формально, холодно, почти по-деловому. Он повторял это как мантру, будто пытаясь самим звуком слов приглушить боль: так легче, так правильнее, так и должно быть.
Он даже познакомился там с женщиной, Инной. Она работала на складе, тихая, спокойная, с большими серыми глазами. Они пару раз ходили вместе в столовую, пару раз гуляли возле причала. Александр Иванович вдруг почувствовал, что может начать всё с чистого листа. Что жизнь — дорога длинная, так почему бы не попробовать? Может, у них получится.
Но у Инны была дочка — Танюша, лет четырёх, тоненькая, худенькая, с двумя смешными косичками. И когда он приходил к ним в гости — чай попить, помочь что-то починить или просто посидеть вместе — девочка тянулась к нему как к отцу. Лепетала что-то, приносила свои игрушки, брала его за руку. Сначала это трогало душу, даже грело. А потом… потом стало больно. Потому что каждый раз, когда Танюшка тянула к нему руки, он видел Антона и Варю. Представлял, как где-то далеко, в другом городе, неизвестно где, его собственные дети тянутся к кому-то другому. К какому-то чужому дяде. Может, к тому, кто теперь живёт в их квартире. Кто, возможно, спит в его кровати. Кто успокаивает Варю ночью.
В груди поднималась такая ревность, такое безмолвное отчаяние, что он не знал, куда от этого деться. И однажды он не выдержал. Взял отпуск и поехал домой — просто увидеть, узнать, посмотреть, что с ними. Может, поговорить. Может… он не знал точно. Но что-то внутри вело его туда, словно последний шанс.
Он стоял у своего, когда-то родного подъезда очень долго. Смотрел на облупленную дверь, на ржавый почтовый ящик, словно на следы прежней жизни. Сердце стучало так, что казалось — его слышит весь дом. Он робко постучал. Дверь открылась резко, на пороге стоял широкоплечий мужчина в тельняшке. Лицо у него было каменным, взгляд ледяным.
— Чего надо? — спросил тот, даже не пытаясь показаться вежливым.
Александр сглотнул, пальцы похолодели.
— Я… здесь раньше жил. Анюта дома?
Мужчина ухмыльнулся. Ухмылка вышла кривой и презрительной.
— Они тут больше не живут. Понял? — сказал он, выпятил подбородок и шагнул чуть ближе. — И ты сюда больше не являйся. Это теперь моя квартира.
Александр обошёл соседей — никто ничего толком не знал. «Продали, кажется». «Съехали давно». И всё. Куда подевалась его семья, он так и не выяснил.
Вернувшись на север, он долго не решался идти к Инне. А когда пришёл, сказал, что ничего у них не выйдет. Что он благодарен, что она хорошая женщина, что Танюша замечательная девочка… но он не может. Каждый раз, глядя на ребёнка, видеть своих. Ему казалось это предательством — и её, и себя, и той семьи, что он когда-то потерял. Инна только кивнула. Она, кажется, понимала больше, чем он мог объяснить словами.
Теперь воспоминания приходили к нему всё чаще. Он вдруг начал понимать то, чего раньше не замечал. Как тяжело было Анюте: двое детей, вечный недосып, бесконечные заботы. Как она разрывалась между кухней и детской, как пыталась держать дом, когда он думал лишь о том, чтобы там было тихо, чтобы никто не мешал ему выспаться перед сменой, чтобы ему самому было удобно.
Теперь он видел себя будто бы со стороны — человека, который ходит по квартире с каменным лицом, ворчит, раздражается, хлопает дверцами шкафов. Человека, который не обнимает жену, когда она сидит на краю кровати с плачущей Варей, хотя именно в тот момент она больше всего нуждалась в этом простом участии.
Закрадывались колючие мысли: мог ведь тогда уйти в отпуск за свой счёт… или сменить работу… или хотя бы сказать одно ласковое слово. Но он не сказал, не сделал, даже не подумал. А теперь было поздно. Поздно искать, поздно объяснять, поздно просить прощения. Теперь оставалось только тихо терзаться да кусать локти, как говорят.
Накопив достаточную сумму, Александр Иванович вернулся в родной город. Квартиру он купил небольшую, однокомнатную, устроился на новую работу — водителем в частную фирму. Зарплата была скромнее северной, зато не нужно было мёрзнуть круглый год и жить вдали от всех. Казалось, жизнь пусть и не стала прежней, но обрела какой-то размеренный ритм. Только одно оставалось прежним — его попытки найти семью.
Он пытался узнать хоть что-то через знакомых, которых видел в городе. Но всё было без толку. Подруги Анны, те, что ещё помнили его, вздыхали, качали головой и говорили одно и то же:
— После твоего ухода Аня замкнулась. Сначала совсем отстранилась от всех, а потом и вовсе исчезла. Мы не знаем, куда уехала.
Он ездил в деревню, к дому её родителей. Но калитку ему открыла пожилая незнакомая женщина.
— Мы тут лет семь живём уже, — сказала она, опершись о косяк. — Куда старые хозяева подевались не знаем.
С каждым днём надежда таяла. Он даже попросил соседку, молоденькую, современную девушку, умевшую быстро искать что угодно в интернете, помочь ему. Мила тогда поставила перед собой ноутбук, быстро щёлкала клавишами, перебирала соцсети, городские группы, архивы. Но всё было впустую.
— Нет их, дядь Саш… — сказала она тихо, закрывая крышку ноутбука. — Совсем нет.
Он благодарил, улыбался, делал вид, что уже смирился. Но сердце в эти моменты сжималось так, будто его кто-то держал стальной рукой.
Жизнь, как ни странно, продолжалась — были у него отношения, даже дважды женился. Сначала казалось, что всё получится, что можно собрать семью заново, что можно жить правильно, не повторяя прежних ошибок. Но всякий раз что-то ломалось. Он постоянно думал об Анюне и детях. Сравнивал, вспоминал, возвращался мыслями. Ему казалось, что никто не может так наполнить дом теплом, как она. А детей других он не мог воспринимать по-настоящему — сердце будто закрывалось. И каждый раз брак рассыпался тихо, без скандалов, но с тяжёлым осадком.
Из воспоминаний его вырвал неожиданный звонок в дверь. Он сразу узнал: это Мила. Только она так звонила — два быстрых сигнала подряд, будто боялась, что он не услышит. Он поспешил открыть.
— Дядь Саш! — Мила улыбнулась и протянула ему пирог, накрытый полотенцем. — Вот, испекла. Давайте чай пить! И… у меня к вам очень важный разговор.
Она была лёгкая и шумная, словно солнечный луч в его спокойной, порой слишком тихой жизни. Возможно, именно поэтому он к ней и привязался. Иногда, когда она приходила, он ловил себя на мысли: если бы его Варенька выросла, выглядела бы она как Мила? С таким же живым взглядом? С такой же мягкой улыбкой?
Он усадил Милу на кухне, налил ей чай, достал варенье.
— Так вот, — начала она, едва откусив кусочек пирога. — Есть у меня идея! Очень хорошая! И если вы поможете, то вместе заработаем в праздники прилично.
Он удивлённо поднял брови.
— Мила, ну что за идея?
— Новогодняя! — она даже засветилась вся. — Дядь Саш, вы только посмотрите на себя! Борода — загляденье! Да, не такая длинная, как у Деда Мороза, но зато настоящая! Поверх искусственную добавим, и получится идеальный Дед Мороз! А я — Снегурочка. У меня коса натуральная, русая, не надо накладных! Костюмы недорогие, я нашла. Сценарий есть — оригинальный! Дети будут в восторге! Осталось всего ничего: выучить роли, сфотографироваться, объявление разместить — и всё, дело в шляпе!
Сначала он замахал руками:
— Да какой из меня артист, Мила? Ну что ты? Это ж несерьёзно…
Она надула губы:
— А вы хотя бы сценарий прочтите! Там… ну правда здорово! Я так старалась!
И протянула ему аккуратно распечатанные листы.
Он взял их просто из уважения. Пробежал глазами первую страницу. Потом вторую. И сам не заметил, как увлёкся. Там действительно всё было продумано, чувствовалось, что Мила вложила душу.
— Ладно, — выдохнул он. — Давай попробуем.
— Ура! — воскликнула Мила, подпрыгнув на стуле.
Организацией она занялась моментально. Заказала костюмы, устроила фотосессию у знакомой, составила объявление. Он только диву давался, откуда в этой хрупкой девчонке столько энергии. И уже через неделю, после публикации объявления, им позвонили из частного детского сада, пригласили на утренник.
Ребятишки в частном садике были в таком восторге, что после первого же утренника несколько родителей подошли к ним с сияющими глазами — кто приглашал к себе домой на праздник, кто звал выступить у них на работе, для детей сотрудников. Сначала такие предложения казались редкой удачей, но вскоре превратились в поток. За один вечер Мила получила с десяток сообщений с восторженными отзывами и новыми заказами.
— Ну всё, дядя Саша, — смеялась она, размахивая телефоном. — Теперь мы настоящие гастролёры!
Он только улыбался, усталый, но довольный. Они действительно выматывались: порой в день было по четыре-пять выступлений, приходили домой еле живые. Но видя, как светятся глаза детей, как даже суровые папы улыбаются — они понимали: оно того стоит.
И вот поступил очередной заказ — 31 декабря, одиннадцать вечера, загородный поселок. Они согласились без раздумий. Дома их всё равно никто не ждал, а праздник хотелось подарить хоть кому-то.
Дом оказался большим, с ярко украшенной верандой, гирлянды мягко мерцали в темноте. Мила весело подмигнула:
— Ну, пошли, Дед Мороз. Волшебство ждать не любит.
Но стоило Александру Ивановичу переступить порог, как ноги, будто к полу приросли. Хозяйка дома стояла в холле, держа в руках поднос с мандаринами. Она повернулась, и на секунду время остановилось. Анна. Его Анюта. Чуть старше, чуть строже, но с теми же глазами — глубокими, добрыми. Он узнал бы её из тысячи.
Он стоял, как вкопанный, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть.
— Дедушка, — дернула его за рукав маленькая девочка лет пяти. — Ты что, примерз к полу?
Удивлённый голос ребёнка вернул его в реальность. Он заставил себя улыбнуться, глухо прокашлялся, сделал шаг вперёд. Мила, к счастью, быстро подхватила сценарий и вступила в роль — лёгкая, звонкая, она повела праздник.
Все прошло так, как должно было идти. Дети хлопали, визжали от радости, родители снимали видео, радовались, благодарили. Александр Иванович говорил заученные фразы, раздавал подарки, поднимал малышей на руки, но взгляд его снова и снова возвращался к ним.
Антон — уже взрослый мужчина, сильный, широкоплечий, рядом с ним жена Вероника, и двое мальчишек, похожих на Александра так, что сердце щемило. Варя — молодая женщина, уверенная, спокойная, а рядом её муж Игорь, и трое ребятишек вокруг неё крутились, как маленькие пчёлки.
Он слушал имена — и внутри происходило что-то невероятное. Он понимал, кто есть кто, и слёзы подступали к глазам так, что едва не сбивали голос.
Когда Мила, Снегурочка, раздавала детям подарки, он тихо подошёл к Анюте. Она стояла чуть в стороне, сдерживая дрожащую улыбку. Он поднял взгляд и встретился с её глазами. Она обомлела. Узнала.
Анна слегка кивнула на дверь. Он понял. Вышел. Через мгновение она появилась следом, успев накинуть на плечи шубу. На веранде было тихо, снег за окном падал крупными хлопьями. Они стояли молча минуту, может, больше. Потом он заговорил — хрипло, неуверенно, будто боясь неверно подобрать слова:
— Я долго вас искал… Очень долго. Не было дня, чтобы я не думал о вас… — он сглотнул. — Всю жизнь жалею о том, что сделал. Виноват. Готов на коленях просить у тебя прощения. У тебя, у детей. У всех.
Анна, не перебивая, слушала. Тихо, внимательно. Потом рассказала: как тогда продала их квартиру и дом родителей, купила этот участок. Как со временем перестраивали дом, расширяли, чтобы всем хватило места. Как Антон женился, как Варя поступила в институт, как они росли, как ждали каждую зиму…
— Дети спрашивали про тебя, — сказала она, не глядя в глаза. — Я сказала им… что их папа живёт на Севере. И когда-нибудь вернётся. Когда сможет.
Он закрыл глаза, стараясь привести чувства в порядок. И вдруг раздались первые удары курантов. С веранды их позвали к столу.
Когда он вошёл в гостиную и снял искусственную бороду, Антон и Варя сразу же всё поняли. А потом они объяснили детям, что это их дедушка. И малыши, все пятеро, закричали от счастья, повисли у него на руках, наперебой заверяя:
— Мы знали! Нам никто не верил! Мы говорили, что наш дедушка — настоящий Дед Мороз!
— Мама с папой сказали, что он живёт на Севере, — добавил один из внуков. — И когда выйдет на пенсию, вернётся!
Он засмеялся сквозь слёзы. Так и случилось. Никто не ждал от него оправданий, никто не требовал раскаяния. Его просто приняли. Спокойно, тепло, как будто он не уходил, а лишь задержался в дороге. И всё пошло так, как должно было быть всегда — только с разрывом в полжизни.
