Если бы кто три года назад сказал мне, что однажды я встречу утро — не рядом с Сергеем, а в собственной спальне, где в шкафу наконец порядок и в воздухе ни следа от его цигарок — я бы рассмеялась. Либо заплакала. А может, и то и другое. Потому что тогда я жила не так, как сейчас. А совсем по-другому: для семьи, для него… по привычке.
— Наташа, ну купи нормальный хлеб! — так он возмущался почти каждое утро, будто это самое важное в мире.
Я улыбалась, разводила руками — хотя хлеб у меня всегда был свежий.
Вот и тогда всё началось с чего-то мелкого.
— Я сегодня задержусь. Не жди.
Он сказал это, даже не глядя мне в глаза. Голос его был холоден. В тот вечер он вернулся к утру, уже с кольцом на безымянном пальце правой руки. И с чужим запахом на рубашке.
Я не устраивала сцен. Просто смотрела в потолок. Надо мной плавали пятна света, а во мне вдруг… пустота.
Так началась моя свобода, хоть я того не знала.
Недели после его ухода
— были похожи одна на другую — только размытые силуэты дней за непрозрачным окном кухни, где неподалёку раздавался тик-так старых часов. Я варила кофе для одной, будто училась этому заново. Странное чувство: дом остался прежним, а тишина — будто чужая.
В первое утро после его отъезда я заметила, что в ванной нет запаха лосьона — тот самый, терпкий, который я долгие годы не могла выветрить ни порошками, ни запахом душистого мыла.
— Ну всё, тише будет, — сама себе сказала я и засмеялась вслух. Голос прозвучал чужо, непривычно, но, знаете… стало легче.
А телефон не умолкал. Первые дни Сергей не звонил. А вот потом… Пошло-поехало.
— Наташ, ну ты же понимаешь… Я не собираюсь оставлять всё как есть. Мне квартира как минимум причитается. И машина… Ну, давай по-человечески.
Он говорил быстро, сбивчиво, будто боялся не успеть высказать всю горечь.
А я молчала — такое молчание когда-то пугало меня саму, а тут вдруг стало бронёй.
— Серёжа, а почему ты так решил? Все ведь документы… на меня.
— Ты издеваешься?! — его взрыв почти слышался сквозь трубку треском. — Я столько лет вкалывал… Не было бы меня, ничего бы у тебя не было!
Я выслушала. Слышала в голосе неуверенность — совсем уж не ту, что раньше, когда он решал всё за нас обоих. Теперь решаю я.
Три дня спустя мне позвонила наша общая подруга — Оля.
— Наташ, он мне уже мозг вынес! Ходит, мечется, адвокатов ищет. Говорит, тебя припугнёт, заберёт всё, что у него “по праву”.
Я хмыкнула. Вдруг поняла, что не страшно. Даже любопытно. Что с ним стало?
Потом были письма. Официальные — жёлтые конверты с подписью «по делу о разделе имущества». Сергей не мог поверить, что все договоры оформлены на меня: дача, квартира, машина — всё моё. И это не хитрость — просто когда-то, при оформлении, так сложились обстоятельства. Он не обратил внимания, ему некогда было заниматься бумагами.
А теперь…
— Наташа, пожалуйста, не делай этого. Ну пойми, мне некуда идти, Маринка не готова к таким расходам… — теперь голос Сергея был тише. Уже никаких угроз.
И всё это — в разные дни. То он меня шантажировал: “расскажу сыну то, чего ты сама боишься”, то умолял:
— Давай, по-доброму… Ведь столько лет вместе!
Я слушала. Честно — было трудно. Перебирала в памяти десятки наших ссор, затяжных зимних вечеров, запах его любимого борща — всё, что раньше держало меня возле него, как якорь.
А потом однажды утром в доме стало особенно светло. Прозрачный, ровный свет на скатерти, в чашке с остывшим чаем…
Я вдруг поняла: не боюсь. Не жду его голоса у двери.
Может, впервые за все годы брака… я стала собой.
— Мам, как ты? — позвонил сын.
— Хорошо, — улыбнулась. — Я учусь быть свободной.
Самое удивительное — я не сразу поверила, что могу сама на себя опереться. Вроде бы — взрослая, опытная, мать взрослого сына, столько пережито… А всё равно в душе иногда шепот: «Может, пойти на уступки? Жалко ведь его… Не бросили бы тебя, не ушёл бы сам».
Но… Нет. Не хотела больше быть тенью для чьего-то счастья.
Когда Сергей пришёл — да, пришёл. Стоял на пороге, помятый, постаревший вдруг лет на десять…
— Наташа, неужели ты такая бессердечная стала? Сама себя не узнаю! Ты всегда ради нас жила… Раньше…
Голос хриплый, глаза бегают, не смотрит прямо. А я вижу — не столько злость в нём, сколько отчаяние и страх перед пустотой своей “новой” жизни.
Мне стало его почти жалко. Почти.
— Серёжа, давай честно. Всю жизнь я боялась остаться одна и уступала. Боялась, что тебе без меня плохо будет. Но ведь именно это и случилось — ты ушёл. И теперь у каждого своя дорога.
— Ты меня ненавидишь? — глухо спросил он.
— Нет. Просто я больше не жертвую собой.
В этот момент что-то внутри переломилось. Не громко, без крика, даже без слёз. Как будто я сбросила тяжелое пальто, давно вышедшее из моды, на котором копились чужие запахи.
Он ушёл — не хлопая дверью, не угрожая. Я смотрела в окно: его спина сутулится, шаг медленный.
Сердцу было… спокойно.
Я налила себе чаю, села за свой новый стол — тот, что купила, когда решилась переделать кухню под себя.
На стене повесила новую картину, сама выбрала — просто потому, что захотелось.
Адвокаты Сергея перестали мне звонить недели через две. Единственное, что осталось — маленькая царапина где-то внутри, как напоминание: нельзя терять себя, даже в самом привычном.
И вот, кажется, жизнь начала наполняться другими звуками. Прогулки одна — впервые не как “брошенная”, а как женщина, которой нравится слушать шелест листвы.
Подруга Оля пришла с пирогом:
— Вот тебе, на первую официальную неделю свободы!
Я рассмеялась:
— Ты знаешь, я ведь никогда пирог с капустой не любила… Но сегодня хочу попробовать.
— С ума сошла?! — Оля обняла меня.
— Именно так, — улыбнулась я. — И мне это по вкусу.
Время стало капать иначе. Мелкими радостями. По утрам я уже не вскакивала под звон будильника, чтобы бежать готовить кому-то омлет. Завела ритуал: раскрыть окно, подышать, вскипятить себе кофе — только себе. Оказалось, что даже это — маленькое, но счастье.
Странно… Раньше я не умела слушать тишину за окном. А теперь — слышу: кто-то стучит по трубе, вдалеке пёс лает, дети мимо дома бегут, скрипит старое дерево. Мир ожил — не потому, что изменился, а потому что я впервые увидела его своей, новой жизнью.
Сын заехал вечером. Долго молчал, потом спросил:
— Мам, ты правда счастлива?
Я не ответила сразу. Повернула чашку в руках, посмотрела в окно, где синело небо.
— Я учусь, Саня, — ответила спокойно. — Быть одной — непросто. Но я учусь быть собой. И знаешь… кажется, мне это даже нравится.
Пару раз заходил Сергей — не требовать, не ругаться. Именно заходил. Приносил какие-то бумаги, забытый зонт, как будто искал повод остаться подольше. Смотрел на обновлённую кухню, удивлялся:
— Не думал, что ты вот так преобразишь дом…
— А ты не знал меня, Серёжа, — отвечала я. — Никогда по-настоящему не заглядывал.
Он рассеянно улыбался, а потом уходил, уже не оглядываясь.
Я снова кружила по дому, теперь в тишине, где каждая вещь — моя, каждая мелочь напоминает: это мой выбор. По вечерам стала вязать — забыла, как это успокаивает. Сняла шкаф, перебрала фотографии. Видела себя разной: совсем девчонкой, молодой женой, уставшей матерью. А теперь — впервые — женщиной, которая может не отчитываться ни перед кем. И даже позволяет себе быть слабой — редко, но искренне.
— Оля, — позвонила я, — собирайся в кино!
— Ты что, Наташ, в нашем возрасте?!
— А почему нет? — я смеялась сквозь слёзы. — У нас, оказывается, впереди столько всего!
Пришёл первый снег — я смотрела, как хлопья ложатся на подоконник, и вдруг разрешила себе расплакаться — не от обиды, а от облегчения, от ощущения, что впереди, может быть, не семья и не привычное «мы», а что-то своё.
Что-то… тёплое.
К себе я шла долго. Но теперь — точно уже пришла.