Я до сих пор помню ту коричневую папку — старая, потёртая кожзаменитель, запах бумаги с лёгкой горчинкой и ноткой чуждого мне семейного «наследия». Открывая её, я будто подглядывала за чужой жизнью, хотя там была и моя рукопись. Хотя нет — не моя… Это были документы на квартиру и дачу.
Галина Борисовна — моя свекровь — сидела напротив с вечным выражением «я всё делаю правильно», а мой муж Андрей возился у окна, что-то разнося по полкам. Я пришла просто за чем-то бытовым — кажется, забрать зимние сапоги из кладовой, но и думать не могла, что случайно загляну в такую важную часть их жизни.
– Ирочка, положи, пожалуйста, — взгляд её был твёрд — Настоящее хранится у меня. Это наше с Андрюшей.
– А… — почувствовала себя, честно, малюсенькой, — А почему только на вас?
– Потому что это наша семья, — сказала свекровь так, будто между строк прозвучало: «а ты… временная».
Я стояла и не знала, куда деть руки. Муж как будто не расслышал — или сделал вид. Смотрел в окно, мотал головой, бормотал что-то неразборчивое про пробки, футбол — всё, только бы не встречаться со мной взглядом.
Как же всё это режет по-живому. Когда твоя семья — вроде бы твоя… но не по-настоящему. Вдохнула полной грудью: надо держаться. Это ещё не конец, скажите мне? В жизни ведь нет — простых развязок?
На следующее утро, пока Андрей еще не уехал на работу, я тихо поставила чайник. Солнце едва царапало подоконник, в комнате пахло свежей булкой и клубничным вареньем. Казалось бы — вот оно, настоящее семейное счастье. Но счастье почему-то царапалось внутри, словно кошка, запертая в шкафу.
Андрей делал вид, будто ничего не произошло, но от этой показной нормальности становилось только хуже. Я всё невероятно остро чувствовала: каждое его движение — чуть нервнее; улыбка — словно тень; шуршание газеты — совсем не то, прежнее.
– Андрей, – осторожно начинаю, – вчера твоя мама очень прямо дала понять, что… В общем, что мы тут «на птичьих правах».
– Перестань, – устало отмахнулся он. – Мама… да она всегда так… Не обращай внимания.
Наверное, думал, что я сейчас соглашусь, кивну: мол, дело житейское, привыкла. Но внутри всё кипело, не уходило ощущение ненужности. Я знала, — если промолчу сейчас, не прощу потом сама себе.
Я говорила глухо, негромко, чтоб дети не проснулись:
– Ты замечаешь, что у нас в доме, кроме твоей мамы, никто не чувствует себя… дома? Я — нет, дети — нет. Мы все как в гостях.
– Только не начинай опять, Ира, – замотал он головой, заходил по кухне кругами. – Ты же знаешь, мама всё на себя тянет… Но квартира родительская, это ресурсы, это… Давай после работы, а?
Слово «ресурсы» отрезвило меня окончательно. Всколыхнулось что-то смутное: наша айва на балконе, мои платки сложены по-другому — всегда «по её», не по-моему.
Ушла в ванную и там плакала — тихо, в полотенце… чтоб никто не услышал.
***
Следующие дни были как будто в тумане. Детские шалости на ковре, звонки от Галины Борисовны: «Ирочка, присмотри, чтобы Сашенька не пачкал занавески!» «Андрей, у тебя жена совсем не смотрит за детьми!». И всё с этим старательно-ласковым голоском, где в каждом слове — «ты тут… постой-ка».
Маленькая женщина-генерал, думает, что только у неё на всё права.
Однажды я не выдержала. Пока Андрей чинил замок в детской, подсела к нему на корточки и, по-детски серьёзно выдохнула:
– Давай снимем отдельную квартиру. Пусть будет маленькая…
– Ира, — перебивает, — уйти из этого дома, где мы всё делали вместе, мать одна останется… Зачем?
– Потому что я хочу наконец жить… чувствовать себя нужной. Я не хочу жить в гостях у твоей мамы до конца жизни.
Он опустился на крышку сундука, долго смотрел в пол.
– Ты уверена? – спросил шёпотом.
– Да. Наша семья – это мы, а не только то, что в бумагах и документах.
***
За окнами начинал желтеть клён. Дни сжимались в комок тревоги: всё повторялось, только тревога росла. Галина Борисовна теперь звонила чаще, все жаловалась на одиночество, будто специально подбрасывая чувство вины Андрею. «Ты – мой родной, а с чужими зачем? Кто тебе дом даст, если не мать?»
Словно нитки в катушке запутались — кто за кого держится крепче, кто кого не отпустит. Только мне вдруг открылось: я могу без этого. Могу. Мне нужен не дом — а семья, которая дышит одним воздухом, где важна не фамилия на бумаге.
***
Последний раз крикнули друг на друга поздно вечером, когда дети уже спали.
– Она манипулирует тобой! – закричала я вдруг — сама себе в удивление.
– Это моя мать! Так нельзя! — Андрей тоже сорвался.
– А можно так – со мной?
Ответа не дождалась: он вышел на балкон. Долго молчал на фоне тёмных окон и капель дождя.
В ту ночь я поняла, что перемены — это больно, но ещё больнее жить и считать каждую минуту в гостях.
Той ночью я практически не спала. Голова была тяжёлая, как кошёлка с картошкой, которую тащишь и тащишь — и конца у дороги нет. Андрей с утра молчал, глаза были опухшие. За завтраком настойчиво мял хлеб в руках, не притрагивался к еде. За стенкой копошились дети, как ни в чём не бывало. А у нас — выжженное поле.
Я сидела напротив, смотрела на мужа и почти физически ощущала, как внутри у него всё борется: вина — за мать, за меня, за себя.
— Я поговорил с мамой, — вдруг сказал он. Голос был другой, медленный, с хрипотцой.
Меня пробрало дрожью.
— Ну и?.. – кажется, я не дышала.
— Она сказала, что ты тут никто. Что все эти квартиры и дачи — только для семьи… что ты — временная.
Я не ожидала, что он это произнесёт вслух. Слово за словом — как кубики домино, всё падает, рушится.
Я, может быть, и надеялась, что он что-то другое скажет. Что встанет и отстоит нас — меня, детей, наше маленькое «мы». Но в этот момент он просто смотрел в окно.
Молчание резало по живому — я не знала, кого жалеть больше: себя или его.
— Я… правда не знаю, что делать, — признался он. Настоящее мужское отчаяние, — когда надо выбирать, а хочется просто исчезнуть.
Я вдруг поняла: вот оно, то самое пересечение дорог. Надо выбрать одну, не оборачиваясь.
— Андрей, — тихо сказала я, — я больше не могу так жить. Не хочу чувствовать себя чужой, ты пойми… Не для мужа, не для детей, не для себя…
Я говорила и слышала, как в словах дрожит — усталость, обида, но и какая-то внутренняя сила.
Он встал. Посмотрел на меня впервые за много дней — прямо в глаза.
— Я.. поеду с тобой.
Слова упали как камни — глухо, но окончательно.
Я не поверила.
— Правда?..
Он взял мою ладонь — крепко, как впервые в жизни.
— Да. Снимаем квартиру. Маме позвоню сам.
— А дети?..
— Дети с нами. Всегда.
В том объятии, посреди нищей ещё кухни, где пахло только шорохами, — я вдруг поняла, что дом можно собрать самому. Пусть даже с нуля.
***
В тот же день мы поехали смотреть варианты квартир. Сборы были напряженные, Андрей помогал молча, упрямо, ни разу не бросил кривое слово. Галина Борисовна позвонила вечером:
— Андрей! Ты что творишь?! Где мои внуки будут жить?
— Мама, я тебе потом позвоню. У меня семья.
Стук в груди, испуг, слёзы и облегчение — всё сразу навалилось на меня, когда мы вышли из подъезда.
Небо было такое чистое… и будто бы впервые за долгое время — моё.
Сначала было страшно. Квартира, которую мы сняли, оказалась небольшой: всего две комнаты, мебель — по объявлению. Скрипела кровать, на окне — желтая занавеска с ацетоновым запахом стирки. Всё не своё, всё чужое… Но пахло свободой. Даже чай был вкуснее, будто в нём разлилось солнце.
Дети первое время путались в названиях «дом» и «дом у бабушки». Спрашивали, а можно ли взять с собой плюшевого зайца — Галина Борисовна страшно сердилась, когда забирали из вещей “лишнее”.
А потом дети привыкли: у мамы с папой появились свои правила. По вечерам мы смотрели кино прямо на полу, разложив одеяло. Смех в новом доме звучал звонко, без насторожённости, как раньше.
А Галина Борисовна… Сначала звонила по нескольку раз на дню, возмущалась, плакала в трубку. Потом — тишина. Удивительно, но эта тишина гулом стояла между старым домом и новым. Андрей ходил задумчивый, переживал, переписывался с матерью коротко и сухо.
***
Через несколько месяцев, когда на деревьях набухли почки, Галина Борисовна сама пришла к нам — неожиданно, без звонка. На пороге стояла постаревшая, поникшая.
– Можно? — в голосе дрожала неловкость.
Дети бросились к ней — не из-за подарков, а по старой привычке любви. Андрей смотрел на мать испытующе, но без злости.
Я ждала подвоха, укола, хотя бы очередной скороговорки, что мы неблагодарные. Но Галина Борисовна долго молчала, потом сказала:
– Я была неправа, Ирина… Боялась остаться одна. Боялась, что меня “вычеркнут” из семьи. Простите меня…
Странно — великое облегчение от этих простых слов. Я впервые увидела в свекрови не генерала, а просто женщину, испуганную и усталую, у которой в жизни рушится главное оплот.
Мы долго разговаривали. Без криков, без обид — выговорились, пересмотрели прошлое как старые фотографии в альбоме. В какой-то момент разговор зашёл о квартире, даче, документах.
Инициативу неожиданно проявила она сама:
– Надо вам всё оформить честно, чтобы никто не чувствовал себя лишним… чтобы ты, Ирочка, была не гостьей, а хозяйкой.
Потом были нотариусы, разговоры, разъяснения. Всё медленно, с трениями, но шло вперёд.
***
Наш новый дом наполнился весёлым шумом возвращающихся детей, запахом пирогов, которые мы стали печь вместе, уже втроём: я, Галина Борисовна и Андрей. Теперь было чувство НАСТОЯЩЕГО — у каждого своё, но никого не «сдавали» на задний план.
Документы оформили так, чтобы и я, и Андрей были равноправными владельцами. Формальность? Может быть. Но для меня — символ большого, трудного пути.
***
Того вечера мы пили чай на кухне. Андрей поправил мне прядь волос, дети играли с бабушкой, а я вдруг подумала:
В этом доме наконец-то поселилось настоящее — не временное, не чужое. Здесь все свои. Вот и все чудеса.