Лариса Ивановна появилась «на пару недель». В лифте её дома застопорился привод, обещали починить быстро, но она жила на двенадцатом, с больным коленом, и сыну позвонила в тот же вечер. «Неудобно же, мама», — сказал Никита в трубку, но голос у него сразу стал гладким, как будто он меня заранее попросил понять. Оля слушала этот разговор с кухни, где остывал суп и запотевал бокал с компотом — сахар не растворился, на дне блестели гранулы, и Оля ложечкой стучала по тонкому стеклу.
В первый же день Лариса Ивановна сняла со шкафа коробку с лекарствами и разложила всё по новым местам, подписала скотчем: «утро», «вечер», «экстренно». Потом и до кухни добралась: убрала банку с рисом с открытого стеллажа, переставила кастрюли — большие вниз, маленькие наверх — и сказала с улыбкой: «Чтобы вы не тянулись». Оля от этой улыбки поёжилась: слишком похожа на те, что видела у завуча в школе, когда та ставила замечания «для вашего будущего».
Лариса Ивановна была из тех, кто умеет наполнять собой комнату. Войдёт — и стены будто подвинутся. Под семьдесят не тянула: хорошая осанка, аккуратные стрижка и ногти, кольцо на среднем пальце — тонкий золотой ободок, которым она часто постукивала по столешнице, когда ждала ответ. «Мне колено берегут врачи, но это не повод расслабляться», — объяснила она на второй день и расстелила на полу коврик, чтобы делать зарядку. Ковер скручивала в плотный рулон и ставила в угол рядом с детской коробкой с конструктором — их сыну Илье было четыре, и он быстро понял, что бабушин рулон — это не игрушка, хотя пару раз пытался использовать его как мост.
У Никиты график в ИТ-компании был как погода в апреле: то свободен, то исчезал до ночи. Он любил говорить: «Я всё наладил, теперь можно жить по-человечески». «По-человечески» означало, что за свет платит он, за продукты — Оля, а всё остальное «поровну», если не считать подарков, которые Лариса Ивановна вручала сыну «просто так»: то брендированная куртка «для презентабельности», то новый смартфон «потому что у тебя встречи». Оле она дарила полотенца — мягкие, с этикеткой, и обязательным советом: «Отдельно стирай, чтобы махра не забивалась».
Первые замечания были, действительно, безобидными. «Разве можно ставить горячее на стол без подставки?» — произносилось как песня, где мелодия приятная, а слова — колкие. «Илье нельзя сладкого на ужин», — как будто Оля и не знала. «Никита всегда ел кашу по утрам, наверное, потому и не болел», — к сведению. «Кофе лучше молоть перед варкой, аромат уходит», — на будущее. И везде стояли её «мне кажется», «я бы», «просто подумала».
Оля не хотела скандала. Она работала продюсером небольшого онлайн-курса: сводила план, договоры, расписания, писала письма, считала расходы. Денег на их троих хватало: Илья ходил в муниципальный сад, но они платили за логопеда — межзубный звук «с» не хотел складывать язык как надо. На прошлой неделе Оля заключила новый контракт: из Тюмени пришла школа, просили помочь вывести курс на платформу. Она улыбалась ночью, глядя в потолок: вот это — её. Реальные цифры, таблицы, голоса в зумах, и никакой «посуды вверх-вниз».
А утром она нашла в холодильнике строго подписанные контейнеры: «суп — на сегодня», «мясо — завтра», «овощи — обжарить». На дверце висел листок с меню на неделю, написанный аккуратным почерком. Оля вздохнула. Переписала со своего списка, где было «гречка с грибами» и «паста с томатами», пару пунктов, чтобы не спорить.
— Ты же хотела систему, — сказал Никита, когда Оля ему показала листок, пытаясь шутить. — Мамина система — это же система. Нам полезно.
— Мамина система — это мамина система, — отрезала Оля, но невнятно, слишком спокойно, чтобы он услышал.
Соседка с площадки, Галина Петровна, крепкая женщина с пакетами и вечной темой «ЖКХ нас грабит», сразу нашла общий язык с Ларисой Ивановной. Они встретились у лифта: одна — с ковриком под мышкой, другая — с квитанцией на коммуналку в руках. Через час уже сидели на кухне, обмениваясь рецептами кваса и способами отстоять перерасчет. Оля включилась, потому что спорили про домофон: «Почему с нас берут за обслуживание, если он вечерами не работает?» И незаметно разговор перетёк к «а кто вообще принимает решения в вашей семье?» — это спросила Галина, улыбаясь Оле через чашку. «Мы вместе», — сказала Оля, и Лариса Ивановна чуть скривилась: «Мы — это понятие растяжимое».
Оле стало тесно. Она стала задерживаться в офисе — хотя проект шёл удаленно, она встречалась с коллегой Мариной в коворкинге. Марина была старше на десять лет, недавно развелась, чтобы «перераспределить жизнь». Её фраза про «перераспределить» Оле понравилась: можно ведь не ломать, а сдвигать, двигать, перетасовывать.
— Ты стратегически думаешь, — сказала Марина, когда Оля рассуждала, как бы перевести Илью на частный сад на полдня, чтобы логопед был в одном месте и не мотаться через весь район. — Но ты живёшь в логистике, а дома у тебя — театр. Не перепутай жанры.
Вечерами Лариса Ивановна перекладывала жизнь на другой лад: ставила сушиться вещи на балкон ровными рядами, раскладывала в прихожей обувь по сезонам и звонила сыну, если он задерживался. Оля однажды услышала сквозь закрытую дверь: «Да у тебя же мальчик маленький. Ты зачем сидишь в своих кофе? Приходи домой, тебя ждут». Слово «ждут» прозвучало как упрек Оле. Она прошла на кухню, достала из ящика нож и стала тонко резать яблоко. Внутри жужжало, как от сдачи экзамена.
В субботу Илья подрался во дворе — не то чтобы сильно: мальчишка чуть старше толкнул его на горке, Илья, вспыхнув, дал сдачи. Лариса Ивановна, наблюдая из окна, примчалась, взобралась на площадку и громко отчеканила: «Мы так не делаем». Вечером она читала лекцию: «Мальчику нужен отец. Мужское слово». Никита сидел, слушал и кивал с виноватым лицом. Оля молчала, потому что знала: Илье нужен не только отец, но и границы, и возможность иногда проигрывать, и право на злость.
— Я завтра схожу в сад, поговорю с воспитателем, — заявила Лариса Ивановна. — Спросим, как у вас организована социализация.
Оля вздохнула. В саду её знали как ту самую маму, что помогает с праздниками, приносит бумагу для принтера, помогает с коллажами. И вот теперь вместо неё — свекровь с прямым взглядом и «нам надо поговорить». Она закрыла ноутбук и допоздна сидела на кухне с Марининым голосовым в телефоне: «Ограничители нужны не только детям. Поставь дверцу».
В ночь с воскресенья на понедельник в доме отключили горячую воду — планово, на неделю. Лариса Ивановна взяла это как личный вызов: поставила на плиту худую кастрюлю, грела воду порциями, измеряла температуру градусником. Она деловито ходила в полотенце, держа руку на поясе.
— Вот у нас раньше лето — значит, тазики, — с гордостью произнесла она. — Вы молодые, вы тепличные.
Оля смотрела, как по кафелю ползут капли, и думала: а нельзя ли прожить неделю просто, без батальона тазиков? Она помнила, как два года назад они с Никитой только съехались, пообещав себе не смешивать хозяйственную и эмоциональную часть. Но границы с тех пор размылись, как рисунки на детских наклейках в ванной.
Звонок в дверь в понедельник был не из тех, что ждёшь. На пороге — Тая, двоюродная сестра Никиты, в свободном свитшоте и с рюкзаком, из которого торчал рулон чертежной бумаги. Тая училась на архитектора и говорила, что «мыслит объёмами». Она зашла с сияющей улыбкой:
— Тётя, я придумала! Там же можно в твоей квартире сломать пенал у входа и перенести перегородку, тогда лифт будет не важен, ты на этаже подождёшь…
— Я не буду ждать на этаже! — резко сказала Лариса Ивановна, но в глазах мелькнул интерес.
— А у вас тут… — Тая огляделась. — Коридор длинный, можно сделать хранение удобней. Я могу накидать эскиз, если хотите.
Оля почувствовала, как в груди туго завязался узел. Она знала, что любая попытка «сделать удобней» превратится в ещё одну линию, пересекающую её личное. Она мягко улыбнулась: «Спасибо, Тая, у нас пока всё устроено». Никита подхватил: «Но идеи крутые».
Вечером в чат семьи, который Лариса Ивановна завела год назад («чтобы все были в курсе»), прилетело сообщение: «Надо обсудить бюджет. Тая сказала, что сейчас материалы подорожают». К сообщению прикреплён скриншот с ценами из какого-то магазина. Оля заглянула в свой файл расходов и почувствовала усталость так явно, что захотелось лечь прямо на пол кухни.
— Мы пока не планировали ремонт у тебя, мама, — написал Никита. — Давай с лифтом разберёмся.
— Лифт — это люди, — ответила Лариса Ивановна. — Ждать людей — значит зависеть. Мы не зависим.
«Мы», опять это «мы», подумала Оля. Любопытно, кого в этот «мы» она включает.
На третий день «пары недель» Лариса Ивановна обнаружила в прихожей коробку с спортивными кроссовками и ту же минуту вынесла их на балкон: «Пахнут резиной». Илья плакал: хотел на площадку в новых светящихся. Оля молча достала их, принесла назад и сказала: «Это Ильины». Лариса улыбнулась так, как улыбаются в регистратуре: вежливо и безучастно.
— Ты не нервничай, — сказала она, наклоняясь к Оле до шёпота. — Дом — это прежде всего порядок. Мужчина из беспорядка уходит, запомни. Я же хочу вам добра.
Оля закрыла глаза: «Добра». Её добра хватило бы на маленький город: на тех, кого она выслушивала, на клиентов, на Марину, на Илью, на Никиту. Но на себя оставалось мало. Она всё чаще ловила себя на том, что сжимает вилку так, что пальцы белеют.
В пятницу к вечеру объявились коллеги Никиты — парни веселые, шумные, с шутками про сервера, которые «упали и лежат». Они принесли коробку пиццы и начали рассуждать, что «Серёга хотел взять ипотеку, а банк ему рисует ставку как на Эверест». Лариса Ивановна спросила: «А у вас у самих ипотека есть?» Парни переглянулись: «У кого-то да, у кого-то нет. Никит у нас свободный художник». Она покупателей этих слов не нашла — в них не было ни уважения, ни оценки, просто — воздух, а ей нужен был повод.
— Свободный — это от ответственности? — уточнила она, глядя на сына. — Надо думать про семьи, про детей.
Оля почувствовала, как у неё на языке растет фраза, но проглотила. И снова — потом, в тишине, на кухне, где стоит зеленая лампа и капает кран, она раскладывала счета: сад, логопед, квартплата, интернет, мобильная связь, продукты. Суммы складывались терпимо, но тяжесть — нет. Никита поцеловал её в голову, сказал: «Не дуйся, это просто мама». И ушёл с ноутбуком в комнату.
В ту ночь ей снился дом — длинный, как вагон, с дверями, которые открываются только одинаковыми ключами, а ключи всё время путаются. Она проснулась от звука вибрации: сообщение от Марини.
«Представь, что у вас на двери кодовый замок, — писала Марина. — И ты выбираешь код. Его никто не узнает, если ты сама не скажешь. Ты имеешь право менять его, когда захочешь».
Утром она по дороге в сад купила маленькие самоклеящиеся крючки и повесила их у Ильиного уровня: для его рюкзака, для кепки, для шарфа. Вечером обнаружила, что крючки исчезли.
— Стена портится, — пояснила Лариса Ивановна. — Надо сверлить правильно, а не портить клейкой ерундой.
— Мне удобно, — спокойно сказала Оля.
— Удобно — это не всегда правильно, — ответила та с неизменной улыбкой.
Оля улыбнулась в ответ, очень похоже, но глаза у неё были острые. Она повернулась, пошла на кухню и стала молча мыть кружки. «Надо думать про Таю», — думала она. — «Она знает про перегородки. Может, знает и про границы».
Вечером было собрание жильцов по поводу мусоропровода — Галина Петровна давно добивалась, чтобы его заварили: «Запах из подвала тянет». Оля пошла: ей хотелось увидеть людей, где каждый сам за себя, и договариваться тяжело, но никто не кодирует чужие двери. Лариса Ивановна пошла с ней. На собрании крики, стулья, «мы платим — вы делайте» и «да-да-да, подписи потом». Лариса взяла микрофон и четко сказала: «Если мы хотим цивилизации, надо начинать с подъезда». Оля поймала на себе десяток взглядов соседок: «Какая умная мама у вашего Никиты». И почувствовала, как внутри снова завязывается узел.
— Я поговорила с прорабом по лифту, — сказала Лариса Ивановна уже дома, снимая пальто. — Они, как всегда, «в течение недели». Врать не надо. Я к ним завтра приеду.
— Как ты приедешь, если лифт не работает? — спросила Оля, сама удивившись своей смелости.
— Я приеду к ним, — сухо ответила та. — Не в подъезд.
Никита смеялся и подмигивал: «Мам, ты у нас боевик». Оля унесла мусор и долго стояла на лестничной площадке, где пахло подъездом — чужими ужинами и пылью. Она знала, что короткая «пара недель» растянется, как жвачка на жаре, и прилипнет к волосам.
В ту ночь Илья вдруг приснился ей взрослым: с тяжелым рюкзаком, в аккуратных плотных ботинках. Он входил в квартиру, ставил ключи и говорил: «Здесь мои крючки?» И тянулся повесить несуществующую кепку. Оля проснулась с ясной мыслью: ей надо вернуть крючки.
Утром она купила другие — металлические, и попросила Сергея из соседнего подъезда, молчаливого мужа Галины Петровны, просверлить аккуратно. Сергей пришлёпнул уровнем, сделал два идеальных отверстия, улыбнулся краешком губ. Оля подала ему чашку чая и поблагодарила. Лариса Ивановна смотрела на это и говорила: «Ну что ж, так уже приличнее».
— Приличие — это когда у каждого своё место, — отозвалась Оля. — Даже у крючков.
Лариса Ивановна чуть заметно кивнула. Но всё равно, уже вечером, она передвинула сушилку так, что крючки закрылись полотном, и Илья не мог дотянуться. И начался новый круг.
Оля ловила себя на мысли, что каждый предмет стал участником войны: чашка, коврик, крючок, коробка. Все перемещалось по невидимой схеме, и эта схема не была её. И пока Никита рассказывал за ужином, что «им дали новый проект, сроков нет, но все горит», она считала в голове не сроки, а перемещения: где будут стоять её блюда, как уберечь Ильины книжки от генеральной перестановки; сколько дней продержится спокойный голос в груди.
И вот однажды, уже через две недели, которые стали тремя, а потом четырьмя, Лариса Ивановна пришла с новостью: «Я записалась к юристу. Надо совет. Мы всё обсудим, как правильно оформлять дела в семье. Чтобы никого не обидеть». Оля почувствовала, как курсор в её голове замер. Она посмотрела на Ларису, потом на Никиту. Никита отвёл глаза и произнёс своё вечно: «Давайте без драм». А Оля впервые подумала: «Если у нас будет консультация, то у меня — тоже». И эта мысль была не угрозой, а планом, неожиданно трезвым и точным, как две ровные дырочки от серёжек у девочки-подростка, которая вдруг решила, что теперь украшения будет выбирать сама.
Оля записалась к юристу на четверг. Не потому, что что-то собиралась «оформлять» — просто хотела понять, какие вообще бывают варианты. Она не сказала об этом Никите, не хотела ссориться. Лариса Ивановна же, наоборот, вела себя так, будто заседание уже назначено в Верховном суде.
— Надо всё по-уму, — рассуждала она за завтраком, аккуратно раскладывая кусочки хлеба на тарелке. — Семья должна быть честной. Если квартира общая, пусть будет записано на обоих. Чтобы потом никто не претендовал.
— Какая общая? — спросила Оля, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
— Да вы же вместе живёте! — искренне удивилась свекровь. — Как это — не общая?
— Формально — не общая, — тихо сказала Оля и вышла на кухонный балкон. Там стояли аккуратно выстроенные тазики — «на случай отключения воды». Она глядела на них и думала, что тазики у них как символ: постоянная готовность к неудобствам. Только неудобства — не коммунальные, а психологические.
В четверг юрист оказался молодой женщиной с короткой стрижкой и цепким взглядом. Выслушала, не перебивая. Потом сказала:
— Если квартира вам подарена родителями, то это личное имущество. Муж не имеет на неё прав, даже если живёт с вами. Но вы можете оформить брачный договор, чтобы всё было ясно.
Оля кивнула. Слово «ясно» звучало как глоток воздуха после долгого погружения.
— А если свекровь давит? — спросила она вдруг.
Юрист улыбнулась:
— Давление не юридическая категория. Это — психологическая. С ней сложнее. Но и тут можно поставить границы. Не физические — моральные.
Оля шла домой и впервые за много недель не чувствовала себя виноватой.
По дороге купила себе платье. Простое, голубое, хлопковое. Без повода. Просто потому, что хотелось вспомнить, как это — покупать себе, не ребёнку, не на кухню, не в счёт чьих-то «надо».
Лариса Ивановна оценила обновку сразу:
— На пляж?
— На работу, — ответила Оля. — У нас съёмка.
— Ага, значит, это те, кто тебя в кафе зовёт? Марина, кажется?
— Марина, да, — спокойно ответила Оля и пошла собирать ноутбук.
Свекровь, кажется, не ожидала спокойствия. Обычно на такие реплики Оля застывала, как будто ловила стрелу. А теперь — не поймалась.
Вечером Никита пришёл поздно. Сказал, что были обсуждения, заказчики давят. Оля молча подала ему ужин. Он ел, почти не глядя, и вдруг спросил:
— Мам, ты зачем про юриста говорила?
— Я просто консультировалась. Надо понимать, как у молодых дела обстоят.
— А что — у молодых какие дела? — не выдержала Оля.
— Ну вы же семья, — отрезала Лариса Ивановна. — Значит, и имущество семейное. Я же не против, чтобы всё было честно.
Оля посмотрела на Никиту. Тот жевал и делал вид, что не слышит.
— Никита, — мягко сказала она. — А ты как думаешь?
Он поднял глаза, моргнул:
— Не знаю… мне всё равно. Главное — жить дружно.
— Жить дружно — это не вместо думать, — сказала Оля. — Это после.
Пауза повисла тяжёлая. Лариса Ивановна прижала салфетку к губам и вышла в комнату, чуть покачиваясь. А Никита вздохнул:
— Ну вот, опять ты.
— Что — я?
— Всегда начинаешь с тональностью учительницы.
Оля хотела ответить, но замолчала. Потому что знала: если сейчас скажет хоть слово, всё превратится в очередной виток одной и той же ссоры — без начала и конца.
Через неделю Лариса Ивановна сообщила, что уходит «на пару дней» к своей соседке по прежнему дому — та позвала помочь с бумагами.
— Ты не против, Олечка? — спросила она сладко.
— Конечно, нет, — сказала Оля и почувствовала, как у неё из груди вылетает тяжёлый воздух.
В тот же вечер она с Ильёй устроила ужин «как раньше»: пельмени, мороженое, мультики и смех. Никита пришёл, пожал плечами:
— Весело у вас.
— Очень, — улыбнулась Оля. — Присоединяйся.
Он сел рядом, и впервые за долгое время они говорили не про счета, не про сад, не про «надо». Просто — как будто снова те двое, что когда-то покупали первый сервиз (тогда ещё весело, а не «не шаблонно»).
На следующий день Лариса Ивановна позвонила:
— Я подумаю, может, поживу у себя. Лифт обещали через неделю. Только вы не скучайте.
И добавила с характерной интонацией:
— А то вдруг без хозяйки всё рухнет.
— Не рухнет, — сказала Оля. — У нас всё стоит крепко.
Повесила трубку и впервые за всё время почувствовала, что квартира — действительно её. Не как бумага, не как запись в Росреестре, а как пространство, где можно дышать.
Но через два дня позвонила снова:
— У меня там сосед затопил, я временно обратно.
Оля закрыла глаза. «Временно» — теперь это слово звучало как приговор.
Вернувшись, Лариса Ивановна стала другой. Словно вернулась с разведки. Теперь она не делала прямых замечаний. Она действовала мягче — почти невидимо.
Например, однажды пришёл курьер, Оля расплатилась своей картой, а свекровь потом шепнула сыну:
— Всё на ней. А если завтра что случится?
Или вечером — поставит на стол тортик, принесённый «подруге», а потом добавит:
— Мне-то всё равно, кто платит за продукты, но я привыкла к справедливости.
Никита слушал, молчал, но постепенно стал сам взвешивать слова. «Ты опять заказала воду?» — спрашивал он раздражённо, хотя раньше сам напоминал.
Или: «Сколько логопед стоит? Может, пока перерыв?»
Оля почувствовала: что-то сместилось. Не просто отношения — баланс. Как будто Лариса, вернувшись, подменила какую-то деталь в их механизме, и теперь стрелки показывают ложное время.
— Никит, — сказала однажды вечером. — Я вижу, что мама недовольна мной. Может, ей лучше жить отдельно?
Он вздохнул:
— Ну ты же знаешь, лифт…
— Лифт не вечный.
— Да, но и ты могла бы быть мягче.
— Я — мягче? — Оля улыбнулась. — Я уже, кажется, подушка.
— Ну вот, опять сарказм, — устало сказал он и ушёл.
В субботу Лариса Ивановна вдруг объявила, что решила заняться «оптимизацией семейного бюджета».
— Я собрала чеки, — сказала она, доставая из пакета аккуратные стопки. — Хочу понять, сколько вы тратите и куда можно сэкономить.
— Это не нужно, — сказала Оля твёрдо.
— Олечка, я же добра желаю. Чтобы у вас накопления были. Вот смотри, — она развернула листок. — Ты в прошлом месяце трижды заказывала еду домой. Это же не рационально.
— Это мои деньги, — спокойно сказала Оля.
— Деньги — это ресурс семьи, — пояснила свекровь, глядя ей прямо в глаза. — Не будь эгоисткой.
И добавила с лёгкой улыбкой:
— Никита ведь у нас не женился на бухгалтере.
Оля почувствовала, как внутри поднимается волна. Она встала, отошла к окну, посмотрела вниз — во двор, где Илья гонял мяч. «Для него, — подумала она, — для него я должна быть устойчива».
— Лариса Ивановна, — сказала она медленно. — Я вас прошу больше не обсуждать мои траты. Это моё личное.
Та вскинула брови:
— Вот как ты со старшими разговариваешь?
— Я — с равной, — тихо ответила Оля.
Вечером Никита пришёл злой:
— Мама плакала! Ты с ней грубо!
— Я с ней честно.
— Ей тяжело, она же не враг.
— Она не враг, но и не хозяйка.
Он посмотрел так, будто не узнал её.
— Ты совсем изменилась, — сказал он.
— Возможно, наконец стала собой, — ответила она и пошла укладывать Илью спать.
Прошло ещё две недели. В доме стало тихо — но не спокойно, а настороженно. Лариса Ивановна больше не делала замечаний. Она просто присутствовала: сидела в кресле, смотрела сериалы, вязала, иногда вздыхала демонстративно. Никита стал дольше задерживаться на работе, а Илья всё чаще играл в комнате один.
Оля замечала: тишина хуже ссор. Потому что в ней всё звучит громче — даже собственные мысли.
В один вечер пришла Марина — забрать флешку с видео. Посидела, попила чай, потом, уходя, сказала:
— У вас тут как будто воздух плотный. Дышать сложно.
— Да, — тихо ответила Оля. — Потому что все боятся сказать правду.
Марина кивнула:
— А ты не бойся. Правду всё равно потом скажешь, только больнее будет.
Через несколько дней Лариса Ивановна позвала сына на разговор. Оля услышала сквозь стену — случайно, не подслушивала, просто двери у них тонкие.
— Никит, я старею. Мне надо понимать, что будет дальше. Вдруг что со мной случится?
— Да что ты, мам, не говори так.
— Нет, я серьёзно. Я хочу, чтобы у тебя был свой угол. А не всё на Олю записано. Она ведь не железная. Мало ли как жизнь повернётся.
Дальше — тишина, потом тихое:
— Ну, может, поговорим.
Оля стояла в прихожей, держа в руках чашку, и чувствовала, как всё внутри стынет. Поговорим — о чём? О том, что её жизнь, её дом, её пространство — теперь предмет переговоров?
Она положила чашку в раковину и услышала, как треснуло стекло. Но не разбилось — просто пошла трещина, тонкая, почти невидимая.
«Вот так и у нас, — подумала Оля. — Трещина уже есть. Только делают вид, что нет».
Через день она сама позвала Никиту на разговор.
— Давай определимся, — сказала она. — Я не против помогать твоей маме, но квартира — моя. Родители подарили мне, когда мы поженились. Они хотели, чтобы у нас был фундамент.
— Я понимаю. Но мама просто беспокоится.
— Мама не беспокоится. Она проверяет. А ты молчишь.
— Ну а что я могу сказать? Ты же сразу в атаку.
— Это не атака, это защита.
Он посмотрел на неё устало.
— Всё время защита, защита. Может, тебе нравится воевать?
Оля сжала руки.
— Мне нравится жить спокойно. Но для этого надо, чтобы кто-то перестал рушить стены.
Он отвернулся:
— Ты всегда всё утрируешь.
Оля молчала. Она уже знала — дальше будет кульминация. Только не знала, какая.
Она пришла через несколько дней — тихо, без крика.
Вечером Оля нашла в шкафу папку с документами. Лариса Ивановна перебирала бумаги — видимо, искала что-то и случайно оставила открытым. Среди справок лежала копия свидетельства о собственности на квартиру — той самой, где они жили. Только теперь поверх стояла стикер-закладка с надписью: «Переоформить?».
Оля застыла. Стикер был новый, аккуратный, и почерк — Ларисин, тот самый, учительский, с закруглёнными буквами.
Она аккуратно закрыла папку и положила обратно. Потом прошла на кухню и налила воды. Руками дрожало. В голове звучала фраза: «Переоформить». На кого? Зачем?
И вдруг всё сложилось — эти «консультации с юристом», разговоры про «честность», про «вместе живёте». Всё шло к этому.
В тот момент она поняла: финал близко. И если его не написать самой, за неё напишут другие.
Оля поставила стакан, глубоко вдохнула и вышла из кухни.
В комнате Лариса Ивановна вязала, не глядя, пальцы двигались механически. Никита сидел за ноутбуком. Илья собирал пазл. Вроде бы всё как всегда. Но теперь Оля знала: через минуту всё изменится.
Она сказала ровно и спокойно:
— Нам надо поговорить.
— Нам надо поговорить, — повторила Оля, глядя прямо на Ларису Ивановну.
Та подняла голову, прищурилась, продолжая вязать.
— О чём же, Олечка? — голос звучал мягко, но в нём звенела натянутая струна.
Никита поднял глаза от ноутбука.
— Только не начинайте, ладно? — сказал он устало. — У меня завтра дедлайн.
— Это не «начать». Это — закончить, — ответила Оля спокойно. — Я нашла папку. Там стикер. «Переоформить?»
В комнате повисла тишина. Даже Илья перестал двигать пазл.
— Ну и что? — наконец произнесла свекровь. — Я просто спрашивала юриста, как лучше. Чтобы всё было по-честному. Чтобы, если что, Никита не остался на улице.
— Никита взрослый человек, — тихо сказала Оля. — И не останется.
— Ты не понимаешь, — перебила Лариса Ивановна. — У вас семья. А у семьи должно быть всё общее. Так правильно. Так надёжно.
— Надёжно для кого? — спросила Оля. — Для вас?
Свекровь отложила спицы.
— Вот как ты со мной разговариваешь. Я всю жизнь старалась, чтобы сын жил в порядке, чтобы у него было будущее. А ты — неблагодарная. Всё себе, всё под себя.
— Я просто не хочу, чтобы в мою жизнь вписывали чужие имена, — сказала Оля. — Ни на стенах, ни в документах.
Никита встал, потёр виски.
— Можно я хоть раз приду домой, а не на разбор? Вы обе… вы не слышите друг друга.
Он вышел в коридор, хлопнув дверью.
Лариса Ивановна смотрела ему вслед и вздохнула с театральной тоской:
— Вот до чего ты довела сына.
Оля молчала. Она знала: спорить бесполезно. Вместо этого пошла в комнату, где Илья тихо играл с машинками. Села рядом, обняла его.
— Мам, — спросил он, — а бабушка всегда будет у нас жить?
Она не ответила сразу. Просто поцеловала в макушку.
Ночью она не спала.
Встала, пошла на кухню, включила свет. На столе лежали счета, чеки, список покупок — всё, что Лариса Ивановна «систематизировала». Бумаги были разложены по папкам, будто чья-то жизнь по пунктам.
Оля взяла одну, потом вторую, и вдруг почувствовала, как что-то в ней переворачивается. Не злость — усталость. Та, что приходит, когда понимаешь: просить понимания бессмысленно, надо просто ставить точку.
Она собрала бумаги в коробку и вынесла в коридор. На коробке маркером написала: «К маме».
Внизу, под словом «маме», точка. Жирная.
Утром Лариса Ивановна застала эту коробку у двери.
— Это что?
— Ваши документы. И лекарства. И журналы. Всё, что ваше. Я аккуратно сложила.
— Ты выгоняешь меня? — тихо спросила она, прижав руку к груди.
— Нет, — ответила Оля. — Я предлагаю вам съехать.
Свекровь театрально пошатнулась, оперлась на стену.
— У меня колено! У меня давление!
— Я знаю. Но рядом с вами живёт соседка, Галина Петровна. Вы дружите, помогаете ей. Ей как раз нужна компания.
— А сын?
— Сын взрослый. Он может приходить к вам.
— Ты разрушишь семью, — прошептала Лариса Ивановна. — Ради чего? Ради квартиры?
Оля посмотрела прямо, не мигая.
— Ради границ.
Никита вернулся вечером. Мать сидела на диване, обложенная сумками, с красными глазами.
— Она меня выгоняет! — начала Лариса Ивановна, не дав ему снять куртку. — Твоя жена выставила меня за дверь!
Оля стояла у двери в кухню.
— Я никого не выгоняю, Никит. Просто предлагаю маме вернуться к себе.
— Но лифт ещё не работает!
— Работает, — спокойно сказала она. — Я звонила в ЖЭК. Вчера запустили.
Он смотрел на неё, будто впервые.
— Ты всё сама решила, да?
— Да, — кивнула Оля. — В этот раз — сама.
Лариса Ивановна заплакала. Не громко, а тонко, дрожаще, как будто специально для того, чтобы это выглядело трогательно.
— Я старалась ради вас! А меня теперь выкидывают, как ненужную старуху.
Никита обнял её.
— Мам, не плачь. Я поговорю с Олей.
Он пошёл на кухню.
— Ты понимаешь, что делаешь? — сказал глухо. — Она же одна.
— Нет, не одна. У неё есть вы, соседи, дом, где она жила сорок лет.
— Но это всё равно выглядит… по-скотски.
— А жить под давлением — это по-человечески?
Он молчал, потом тихо сказал:
— Знаешь, ты становишься жёсткой.
— А может, наконец, устойчивой.
На следующий день Лариса Ивановна уехала. Без прощаний. Только оставила на кухне записку:
«Не держу зла. Но ты поймёшь, что потеряла.»
Оля читала и не чувствовала ничего. Ни вины, ни облегчения. Просто пустоту.
Она прибрала кухню, убрала тазики, поставила Ильины крючки обратно — теперь на прежнее место. Потом заварила чай, села у окна и впервые за долгое время услышала тишину, не звенящую, а мягкую.
Илья прибежал из комнаты с рисунком:
— Мам, смотри, это наш дом!
На листе — квадрат с окнами, внутри три фигурки.
— А где бабушка? — спросила Оля.
— Она на соседнем доме, смотри! — Илья ткнул пальцем в облачко. — Я сделал ей балкон!
Оля улыбнулась.
— Пусть будет балкон. Ей там лучше видно, — сказала она и прижала сына к себе.
Прошёл месяц.
Лариса Ивановна иногда звонила, разговаривала с Ильёй, посылала смайлики в семейный чат. С Никитой общалась отдельно, чаще — вживую.
Никита всё ещё держался настороженно. Иногда был холоден, иногда наоборот — слишком внимателен. Но Оля уже не пыталась угадывать его настроение. Она жила ровно, без качелей.
В один вечер он сказал:
— Мама хочет оформить завещание.
— Хорошо, — ответила Оля.
— Она говорит, что теперь понимает, зачем ты так поступила.
— Не уверена. Но если понимает — значит, не зря.
Он долго молчал, потом вдруг спросил:
— А ты меня любишь?
Оля посмотрела на него внимательно.
— Люблю. Но теперь — по-другому. Не как раньше. Без страха.
Весной в доме наконец провели ремонт лифта. Оля возвращалась с работы, когда в холле столкнулась с Галиной Петровной.
— Ну что, Лариса-то ваша опять тут! — радостно сообщила та. — Лифт проверяет!
— Проверяет?
— Ага, говорит: без вас бы и не доделали. Всё проконтролировала!
Оля улыбнулась.
— Это в её стиле.
Через пару дней Лариса Ивановна действительно зашла — «на чай».
— Просто хотела глянуть, как у вас дела, — сказала она. — Уютно у вас. Только цветы пересушены.
Оля принесла чай, спокойно села напротив.
— Как вы?
— Хорошо. С Галей хожу в поликлинику, записалась в бассейн. Жизнь идёт.
Пауза.
— Олечка, я… может, тогда перегнула палку. Просто боялась за сына. Он у меня мягкий.
— Знаю.
— И ты, наверное, подумала, что я лезу из-за квартиры.
— Не подумала. Я поняла.
Лариса вздохнула.
— А может, всё же оформить на него половину? Для спокойствия?
Оля поставила чашку, посмотрела прямо, спокойно:
— Мне эту квартиру подарили родители и оформлять её на мужа не собираюсь.
Лариса Ивановна опустила взгляд на чай. Долго молчала. Потом тихо сказала:
— Поняла.
И впервые за всё время — без обиды. Без вызова. Просто констатация.
Оля почувствовала, как в груди становится легче.
Иногда границы устанавливаются не словами, а тем, как ты больше не боишься их произнести.
Когда Лариса ушла, Оля долго стояла у окна.
Во дворе играли дети, пахло весной и чем-то новым, ещё не оформившимся.
На балконе напротив мелькнуло знакомое движение — тонкая фигурка в светлом пальто, узнаваемый жест рукой.
Оля улыбнулась. Не махнула — просто кивнула.
Теперь всё было на своих местах.
И даже если лифт снова остановится, она знала — жить можно и на своём этаже.
Главное — чтобы двери открывались только изнутри.